Андрей прервался, задумавшись и схмурившись, дернул лицом, как от брезгливости всего, что ему так четко вспомнилось.

— Свернул в арку во двор, надеялся, что успею в подъезд забежать или спрятаться где еще, пока из поля зрения его пропаду. А там — глухо. Подъезды с домофонами, взрослых — никого. Одна ты на самом солнцепеке возле стола для пинг-понга лист разложила и рисовала. Макушка рыжая прям горела, как огонек посреди всего двора. Я пока метался, пока сквозной выход увидел, отец догнал. Пьяный был, шатался, а смог — и на ногах стоял крепко, и хватка железная. За волосы вцепился так, я думал, что скальп снимет. Как не храбрился, а от боли заорал, не вытерпел. Он матерился, ругался, прямо между лопаток бил… дальше не знаю, что было. Отвлекла ты его как-то. Камнями что ли швырялась с гравийной дорожки? Меня носом в землю, и пошел в твою сторону махать руками. Дальше взрослый появился с мелкой собакой, — лай, ругань, из окна женщина заголосила. Я едва на коленки встал, ты меня под плечо поднимать, помогать кинулась. Сама — мелкая, слабая, а пыхтела так уперто! «Пошли! Пошли!». Доковыляли мы до закрытого подъезда… не того, что с домофоном, а, знаешь, глухого с железной дверью, бывший сквозной. Открываешь — легко, берешь меня за руку и говоришь: «Держи крепко, и не отпускай в темноте»… а там и правда мрак. Тихо, прохладно, все звуки пропали. Я на ступени холодные лег и решил не вставать никогда. Но о матери мысль покоя не давала. Я вслух сказал «Мне домой надо. Быстрее». А ты снова: «Пошли!», и мы пошли. Как сегодня — ты впереди, я ведомый. Подъезд, темнота, ступени, балкон, спуск, тени через окно вахтерского пристроя, и снова ступени. Я тебя за руку крепко держал, по-честному.

Я замерла, понимая, что он описывает Мосты! Но как? Неужели я их знала в те годы?..

— И где мы вышли?

— Почти где нужно, у магазина. Там только садик пробежать — и наш дом. Мама послушалась, особенно когда меня увидела, брата забрала и успела у соседки на пятом этаже спрятаться. Отец квартиру разгромил, выпить еще достал, и ночью уже полицию вызывали… Но это не все. Я четко помню и еще один переход — в такое же солнце, в траву и лето, и опять же — ты меня вывела, сказала «Здесь никто никогда не найдет и не тронет». Когда он был, в какой день? Не знаю. Все от побоев еще болело, значит, не много прошло времени с первой встречи. Вот так, сестренка.

Он вдруг посмотрел на меня со всей серьезностью. И с печалью.

— Эльса… А Наталья, Ната. Это ведь она — та красивая женщина, что живет с тобой рядом, с двумя собаками?

— Да.

— Расскажи мне о ней. О нас о всех. Ты не помнишь, но ты сказала — «знаю».

Я упорно слукавила в одном — про чтение мыслей не сказала. Опять отговорилась «интуитивным узнаванием». Говорила о чувстве доверия к каждому. Чувстве единения, хоть головой и понимала, что все — незнакомцы по сути. Только теперь ясно, что во всем виновата клиника. Я рассказала все…

Все, кроме воспоминаний о пятнадцатилетнем Граниде. Он был моей историей, отдельной, — что тогда, что сейчас. И привязанность к нему была иной, — не похожей на ту, что я испытывала к этим друзьям. С ними, более близкими по возрасту, была теплота, как в семье. А Гранид никогда мне не мнился старшим братом. Никогда.

Мы проговорили до сумерек. И никто нас не побеспокоил, — знакомые не появлялись, а редкие прохожие, вышедшие вечером в прохладу, были увлечены своими делами и своими беседами. Услышав пересказ натальиной истории с желтыми герберами, и историю Тимура с жареной картошкой, Андрей спросил очевидное, но очень внезапное:

— А что случилось с тобой?

Я не поняла, и ему пришлось повторить — если каждый из них — с бедой и одиночеством, которых не побороть и не изменить, — значит, и я тоже. Не могла счастливая девочка собрать и увести в пространство где «никто не найдет и никто не тронет» детей, которых может понять такой же одинокий и несчастливый ребенок. Но я не помнила беды — ни до, ни после того лета. Родители не пили, не дрались, не залечивали меня и не запирали. Дома — не только еда, но и все остальное в достатке.

— И все же, Эльса, — со значением произнес Андрей, — это тебе понадобилось пробиться туда, где есть лето и радость. Ты первая шагнула в свое Безлюдье, и уже потом по очереди, привела туда нас.

Когда я ехала домой, уже поздно, думала об этом. И не находила ответа.

От проводов до самых дверей отказалась — хватило и того, что Андрей доехал вместе со мной до пересадочной станции. Трущобы позади. Дворы не заперты — и я не изгой. Хотелось решать, что делать дальше — как добраться до карты, как собрать всех по делу Колодцев, а потом собрать всех потеряшек, но снова и снова звучал в мыслях вопрос «А что случилось со мной?»

Утром меня ждала масса непрочитанных сообщений, накопившихся еще с прошлого вечера, но которые я не проверила даже когда вернулась домой. И умственно и эмоционально я так выдохлась, что приняла ванну и лежала на диване пластом, слушая аудиокнигу.

А писали практически все — мама, папа, заказчики по работе, даже тетя Лола внезапно объявилась с предложением собраться всем вместе. Но главное — Наталья: «Я сделала это! Два дня назад сдала последний экзамен. Лечу домой, соседка! Как навещу своих, заберу собак, так постучусь к тебе в гости. Жди, я с гостинцем!».

Мама писала про Елисея, про важность хорошо устроится в жизни. О том, что дети — это счастье. Папа про статьи и ответственность. Зачем это все?

Утро у меня ушло на бассейн, на поездку в крематорий и прощание с Эльсой, а когда вернулась домой — погрузилась в новую программу с головой и взялась за принятые заказы. Без лимита времени — доделать и сдать. Как чувствовала, что не смогу в эти дни нормально работать, и новые заказы брать не нужно. Гранид вернул деньги, так что не пропаду…

Я работала, загружала фото, применяла фильтры и аниму, параллельно слушая музыку и отбиваясь от назойливых вопросов:

Скрывать от отца смерть Эльсы или сказать? С чем ему будет легче жить дальше?

Можно ли вывести на разговор о той клинике и узнать другие подробности?

Почему ювеналка так защищала «свидетелей преступления», что засекретила имена детей, но та же служба закрывала глаза на неблагополучные семьи Тимура и Андрея, как так?

Что же за история с котом? Это ведь тоже загадка…

Что можно спросить у карты, когда доберусь до нее?

Много вопросов. Как же мне нужны были ответы на все!

А ведь надо опять добраться до Печатного и до карты на стене. Снова в трущобы, заодно и проверить — есть ли в почтовом ящике ответ от Карины? И просить ли снова меня проводить? Опасность казалась такой ненастоящей, что опять возникло неудобное чувство траты чужого времени. Или я глупо бахвалюсь своим бесстрашием?

В одиннадцать вечера, как все закончила и выключила комп, села за кухонную стойку с привычной минералкой в стакане и открыла список контактов.

Андрей был провожатым, и если я побеспокою его снова с этой просьбой — то все легко. Он доведет куда нужно, потом обратно — хоть до дома, я угощу его нормальным обедом, напою настоящим кофе, и условимся дальше быть на связи. По-настоящему легко, как с настоящим старшим братом.

А если я напишу Граниду — то… почему не легко? Почему так хочется в этот раз написать именно ему «проводи меня», и так трудно это сделать? Он сам мне это предложил, и разошлись мы по-хорошему, и целых три воспоминания общего прошлого запало в копилку привязанности.

— Навязываюсь, получается… — я вздохнула и допила воду одним глотком, поморщившись от газа, словно это был крепкий алкоголь. — Три месяца пропадал, объявился, а я в него тут же вцепилась с этими просьбами? Подумает, что соскучилась, что ищу предлога для встречи. Подумает, что влюбилась. Ну уж нет!

Я заставила себя закрыть персоник. Никому не напишу, никого не попрошу, — одна поеду, и никто не узнает.

«Только бы никто не заметил…»