— Ты что-нибудь понимаешь?

— Нет.

— Эльса, ладно, пойдем пить чай, мы соскучились! Может быть Нюф обиделся, так пускай отсидится.

— Спасибо, но я не могу остаться. Меня ждут.

— Там? — С особым значением спросил Виктор.

Мне стало больно на него смотреть.

— Да.

— Тогда иди.

Гранид собрался провожать меня прямо до полихауса. В трущобах днем снова стало относительно людно, и мы спокойно добрались до ближайшей станции, сели в вагон и покатили под землей в мегаполис — в муравейник полихаусов и высотных центров. Персоник у меня так и сигналил сообщениями. Отец писал, как никогда много. Я настолько задела его чувства, что он не мог утерпеть, дождавшись разговора и печатал убедительные слова в переписке мессенджера.

— Кто тебя так потерял?

— Родители… папа все пишет. У него мечта рушится, цель жизни, а у меня нет больше ресурсов на новую попытку или переубеждение.

— Так не пиши. Это ты про те свои курсы с журналистикой?

Гранид не совал носа в экран моего персоника, только слышал, как зачастили оповещения и видел, как часто я «ныряла» отвечать.

— Да. Я думала, что у меня получится. Мне хотелось…

Сложно было объяснить свои чувства, но Гранид внезапно выразил одним словом:

— Угодить?

— Да. Все бы хорошо, я их люблю, но вечные требования меня скоро с ума сведут. Маме нужен зять и внуки, папе — карьера.

— Отстань от них, Ромашка. Ты уже взрослая. Отцепись. Пусть живут, как хотят.

— Но это же родители, я не могу не общаться с ними.

— Общайся на здоровье. Приезжай раз в месяц, или два, и они так тебе будут рады, что перестанут выносить мозг. Зачем ты к ним мотаешься? Я еще могу немного понять, что тетка требовала ухода, и ты ездила. А мать и отец не самостоятельные?

— Дело не в этом. Я знаю, что они одинокие, сидят каждый в своей ячейке. Мне не хочется, чтобы они, уже пожилые, чувствовали себя брошенными. Не хочу их расстраивать.

— А тут приезжает бодрилочка и развлекалочка? Всегда в хорошем настроении, всегда поддержишь, развеешь, выслушаешь.

— У тебя снова язва открылась. Говоришь с осуждением.

— Я, конечно, не знаю, что значит — вырасти в нормальном доме, где есть мать и отец, и судить не вправе. Могу по-хамски советовать… А они тебе что? Ну, взамен на эмоциональное обслуживание? Взаимность есть, или только соки тянут?

— Не говори так.

— Почему? Ты лезешь, Ромашка, со своими иллюзиями о родственных узах, как преданная собачка, которую на самом деле завели, чтобы скучно не было. А кому ты нужна? Честно ответь, не мне, себе самой — ты чувствуешь, что нужна им?

— Да… — я ответила ради ответа и он прозвучал неубедительно.

Гранид зло сказал:

— Давай еще разок… ты чувствуешь, что нужна им вот такая, какая ты есть? Или тебя до сих пор дрессируют, заставляя бегать за палочкой и приносить ее к ноге?

— Родители в возрасте, я их единственная дочь, они заслуживают…

— И они умрут. Не дай бог умрут с разочарованием в неблагодарном ребенке, да? Послушная девочка, сдайся уже. Ответь, у тебя персоник оборался сигналами.

При пересадке на другой поезд, уже внутри мегаполисной территории, мест, где сесть, не было. Вагон полный, людей много, пришлось уходить на край, чтобы не толкаться с теми, кому выходить раньше. Покой был потерян. Я не посчитала разговор оконченным, потому что внутри заклокотали эмоции и хотелось доказать Граниду его неправоту. Он осуждал меня, и это было неприятно.

— Людям нужны близкие. Ты — одиночка, но разве и тебе не нужен хоть кто-то в жизни?..

— Себя предлагаешь? — Перебил он холодно. — Тетка умерла, к кому теперь ездить? Эльса, ты и правда, как собака, у которой в природе заложено служение — кому угодно, всем. А я не заметил, чтобы твоя старуха была тебе рада или даже замечала, что ты приходишь и что-то делаешь для нее. А отец с матерью сияют от счастья при твоем появлении? К следователю в подруги набиваешься, а ему оно надо, спросила? Очень хочется быть кому-нибудь нужной, да, Ромашка?

Гранид подозрительно прищурился. Я подпирала стенку вагона, а он стоял боком рядом, но люди вокруг все уплотнялись и уплотнялись, так что можно было хоть шептать — так нас придвинули друг к другу.

— Зачем ты так?

— Не стоит быть такой угодливой. Обижаешься? Значит, и правда в больное место ударил?

От реальной обиды и вместе с ней пришедшей ярости, я выкрикнула, и мне было плевать, услышат ли люди:

— Нет! Не я — нужной, а мне — нужны, понимаешь разницу? Это мне нужны мать и отец! Мне нужна была моя долбаная тетка-старуха! Это мне нужен дом, куда я могу прийти как домой! Это я хочу распираться от счастья и сиять, как лампочка! Да, я собака, родили меня собакой, еще преданной сукой меня обзови! А это тоже я, вот такая у меня порода щенячья, которая тебе не нравится, тоже переделать хочешь, советы даешь… Не устраивает? И не надо! Чего сам прицепился?! Зачем провожаешь? Ку… да едешь? Ва… ли… из вагона! Слы… ши…

Слезы задушили так, что я уже тряслась от рыдания и не могла говорить. Гранида то ли пассажиры прижали, то ли нет, но он меня приобнял и успокаивающе погладил по руке:

— Тихо, Эльса… ты же все равно меня, дурака, любишь, и это тоже простишь. Правда?

У меня всегда было по разному с восприятием того, что Гранид говорил. С самого начала — настолько все равно на него, что и едкость отскакивала. Перетерпеть бы присутствие, и все. В разных мирах жили. После воспоминаний — о нем же, все сдвинулось. Наслоилось прошлое, сделав Гранида взрослого ближе, и стало сложнее не обращать внимания на его язвительность. И во многом я еще держалась на убеждении, что обижаются глупцы, что обида — это мой личный выбор, что ее могут испытывать люди с комплексами неполноценности, обиделась — сама виновата…

А теперь я в ней потонула, по самые уши! Я вжималась в стенку проклятого вагона, чтобы быть подальше от Гранида, сменившего гнев на милость и продолжавшего меня трогать, поглаживая плечо. Это меня не успокаивало, а раздражало. Вся моя психика была настолько истощена и измотана всем на свете, что походила на тряпку в дырах, на сеть нервов, и взять себя в руки больше не получалось.

У меня не было моральных сил даже на то чтобы выйти раньше, избавиться от его сопровождения, пропихнуть себя к выходу, уйти физически. Я мучительно дождалась нужной остановки, и только на станции вздохнула свободно.

— Эльса…

Гранид не отставал, как бы быстро я не шла, слышала его шаги сзади и свое имя.

— Эльса…

У полихауса я ушла в отрыв, в лифте ехала одна и с облегчением думала, что все — он как бы меня проводил, долг выполнен, все по домам. Я не буду его ни слышать, ни видеть, ни терпеть рядом.

До самого вечера я лежала на диване. Переоделась в домашнее, и легла. Не хотелось ничего, тем более заниматься работой. Когда в дверь снова постучали, первая мысль была снова про Гранида, которому срочно оказалось нужно донести до меня еще одну очень важную мысль, но внезапный голос Натальи заставил забыть об опасениях.

— Ната!

— Привет! Ой, как же давно меня никто Натой не называл… а ты чего такая? Плакала?

— Плакала. Жалко, что лето, так бы соврала, что простыла, — я вздохнула и добавила, — заходи.

— Время для двух кружек какао? И шоколада?

— Я за обеими руками и обеими ногами.

— Держи пока, здесь гостинцы. Сейчас приведу к тебе двух своих антидепрессантов, и сбегаю в магазин.

Я не стала говорить, что «все есть, не надо», — кивнула, забрала бумажный кулек и подождала пока соседка выпустит из квартиры йорка и таксу. И эти двое, как знали, не к выходу свернули — а к моей двери! Наталья где-то успела загореть, и ее светлые волосы казались еще ярче. Вся она была замечательно счастливой — от пружинистой энергичной походки до высоко поднятой головы. Новая жизнь, перемены, дело, которым она хотела заниматься, — и человек обрел себя!