— Гранид, выпей обезболивающее, — решилась я его испытать и сказала довольно громко, — эй… проснись, дела не ждут.
И чуть-чуть потрясла за левое плечо. Ноль реакции, даже дыхалку не сбил и веками не дрогнул. Идеально. Я присела рядом с диваном на колени и осторожно наклонилась, повернув голову и убрав волосы чтобы не мешали. Гранид не обманул со своей шуткой — он стал красивым и я не устояла перед искушением приложить ухо к груди, чтобы услышать его сердцебиение. Это было до ужаса страшно сделать, потому что все равно брала оторопь, что Гранид очнется и застукает меня за этим наивным и в тоже время интимным преступлением. Ближе… Ближе…
* * *
Меня так трясло в рыданиях, что я ничего не могла — ни сказать, ни сделать. Сжалась комком и умирала от нестерпимой горечи внутри.
— Что случилось… Лисенок? — Гранид осторожно сел рядом на корточки и положил мне ладонь на макушку. — Тут до ручья два шага, давай-ка спустимся и умоешься. Ты красная, как помидор, у тебя сейчас еще кровь носом пойдет… вставай. Давай. Ну-ка, вдохни хорошо, еще раз вдохни.
Он меня распрямил, поставил на ноги, и повел к спуску. Внизу посадил на травяной откос и набрызгал холодной воды в лицо, умыл.
— Родители выпороли что ли?
Вопрос без насмешки, скорее сочувственно и даже растерянно. Я замотала головой. Гранид сел рядом, молчал и ждал, пока успокоюсь.
— Мама… — выдавила я из себя. — И папа…
— Поругались?
— Они вс-сегда… ругаются… они нен-на-видят друг друга.
— У взрослых все через одно место. Поругаются, помирятся.
— Нет, — он не понимал, он говорил то, что и все говорили, — Нет! Мама с-сегодня…
Горечь опять разлилась, обжигая горло и заставляя заикаться:
— Вес-сной я домой кота при-несла с улицы… худ-дой и голодный. Папа разрешил оставить. Бу-сик от меня не отлипал, и папу любил… когда он дома был, вс-сегда на коленках или на плечо… залазил. А маму не любил, никогда к ней не лез. А потом он убежал… и я его ис-скала. Он такой добрый кот был, всегда урчал, как тр-рактор.
— Беда… Давно пропал?
— В мае… а сегодня родители опять ругались. Сильнее обычного. И мама орала, что ненавидит папу… так сильно, что хочет его отравить или придушить, и все, что он любит, она тоже нен-навидит. Мама… сказала… — я набрала воздуха и смогла выговорить, — что усыпила Бусика… и чек показала с вет-теринарки. И чтобы папа п-подавился им… Она сказала, что это счастье — убить его люб-бимчика, и два раза счастье признать-ся в этом, чтобы на рожу его…
Я опять заплакала. И какое-то время тряслась, как от холода.
— Она Бусика убила! Она наш-шего… моего… кот-та… папа ее швырять… начал, и за горло с-схватил. Мама его ногтями и… стулом… Они дрались и орали, а я… хотела, чтобы они друг друга… убили. — От испуга я опять замолчала. Мне было страшно, что я такая, и страшно, что сейчас Гранид скажет, — так хотеть очень плохо, и я злая. — Я тоже их ненавижу… и даже папу. Я ненавижу наш дом. Я хочу убежать из него насовсем…
— Иди сюда, Лисенок, — Гранид придвинул меня ближе, обнял покрепче и стал гладить по волосам и по руке. — Выревись. Хочешь — сильно-сильно выревись. Бедняга твой кошак…
— Гранид… когда станешь взрослым, заб-берешь меня? Ты же раньше вырастешь. Я не хочу жить с родителями, я хочу жить с тоб-бой.
— Заберу, конечно. Только у меня дома нет.
— Мы вместе построим… здесь! И кота заведем…
— Ага, и собаку. Кого захочешь.
Черное и беспросветное начало меня отпускать. Я всхлипывала, прижимаясь щекой к блеклой футболке Гранида, и слыша, как бьется сердце. Живое. Смерть, прилетевшая мне под ноги белым чеком и словом «усыпление», отошла, сморщилась и вместо нее появилась какая-то надежда. В будущем, когда будут силы противостоять решениям взрослых, я не дам никого убить. И Гранид не позволит тоже. Ведь он сильный, настоящий, живой. Настолько близко, что я могу считать удары сердцебиения, — раз… два… три…
* * *
За окном давно стемнело. Мегаполис горел огнями, и о том, что настала ночь можно было понять лишь по самой высокой кромке неба. Я так и сидела на полу рядом с диваном, припав боком к мягкому краю. Прошлое было ближе, чем когда либо. Горечь за Бусика еще плескалась темным осадком в душе, обида на родителей выступила из глаз сдержанными слезами. Гранид был рядом и даже не знал, насколько он мне дорог.
Я люблю вас
С утра до полудня я просидела за компьютером, доделывая ролик-послание для папы и мамы, а он как лежал трупом, так и продолжал лежать. Косилась на него изредка — дышит вообще? Даже немного ностальгии испытала, вспомнив по скольку он спал, едва поселившись тут после больницы.
В час уже я собралась уходить. Переписавшись с родителями, уговорила их собраться на обед, не важно у кого, и предупредила, что хочу серьезно поговорить. Граниду оставила минералку рядом с диваном, если вдруг жажда, то чтобы и не вставал. А на кухонной стойке записку «Если голодный, холодильник в помощь».
У полихауса было пусто. По пути в метро никто не выплыл со стороны, наступая на пятки. Не было больше соглядатаев. До папиной квартиры добралась ровно к обеду, и когда он меня впустил, увидела, что и мама успела приехать.
— Привет, родная, — она погладила меня по щеке, где осталась желтая дымка от прошедшего синяка, — что у тебя стряслось, что за разговор?
— Дай ей хоть разуться…
— Ничего не стряслось. Но для меня важно…
Они успели что-то наговорить друг другу до моего прихода. Выражения лиц, наэлектризованность, — оба притворялись сейчас улыбчивыми и радушными ради меня. Я поняла одно — я всегда буду любить мать и отца, не смотря на то, что еще пять минут назад хотела задать им обличительный вопрос: ну почему вы не развелись вовремя, а мучили друг друга столько лет? Я расхотела спрашивать их о них самих. Прошлого не поправить. Они уже возрастные. Все, что могу я — перестать пытать их своими претензиями.
— Закажем что-нибудь?
— Да, но не сложное. Не хочу ждать долго.
— Лазанью, — предложил папа, — в этом полихаусе на втором ярусе есть замечательный ресторан с доставкой. Все за?
Я кивнула, а мама равнодушно махнула рукой.
— Ма, у вас остались ключи от трущобной квартиры?
— Что? В смысле… от той, что на Вересковой?
— Да.
— Зачем тебе? Там и подъезды опечатаны.
— Так ключи есть?
— Нет, конечно, выбросили давно. Ты об этом хотела поговорить?
— Не совсем… — пока папа был занят заказом, я улучила этот момент с расспросом. — А мои вещи оттуда ты или отец никуда не увозили? Вон, у папы его библиотека с собой… может, где что и моего осталось среди ваших вещей?
— Лисенок, мы съехали оттуда, оставив все твои вещи там, до последнего платья или босоножки. Ничто не должно было напоминать тебе о ужасном августе и всем, что случилось. Как смогли съехать, так сразу купили все новое — книги, одежду.
Я поджала губы, колеблясь — спросить или не спросить? Реально ли мама могла вспомнить эту деталь, если знала о ней, спустя столько лет.
— А фотографии? Не цифровые, а напечатанные. Альбом семейный же не выбросили, где ваши бабушки и прадедушки.
— Оцифровано все давно, вот еще смысл пыльный картон хранить? Ты про какие-то конкретные фото говоришь?
— Да, — решилась я, — тот снимок, где я с друзьями? Или тот, где я в платье с ромашками? Помнишь что-то похожее?
— С теми друзьями? — Мама произнесла это так многозначительно, что мне даже отвечать не пришлось. — Я поняла, про что ты. Удивительно, что ты вспомнила об этом. Мы в тот день тогда так перепугались, не представляешь! Думали, что все на волоске от рецидива… тебя два дня как из клиники выписали. Мы все убрали, одна мебель осталась в твой комнате. Вот-вот как готовились съехать, как ты внезапно притаскиваешь коробочку и спрашиваешь нас — а кто это? Что был за тайник, где? Как мы его прозевали? Я думала, поседею! Только избавили тебя от кошмара, как ты в руках держишь фотографии с этими ребятами. Господи, до сих пор ума не приложу, почему ты сдружилась с такими? Я снимки отобрала и все уничтожила, ради твоего же блага.
