— От брата?

— Ты — подлая… если бы не… дом. Я бы зарекся иметь с тобой дело.

— Дай руку, Илья. Если перед тобой будут только ворота-жалюзи, закрой глаза и шагни.

Холодные пальца парня сжали мои со злой жесткостью. Шаг, другой… он понял, что уже пересек черту и дернулся, но я шикнула, боясь, что вдруг что-то сорвется, если он сам рванет вперед, к выходу. Илья забыл, что злился. Как Карина переменилась со щенком, так и он застыл растерянно у самой границы арки, едва попав на Почтовый. Сколько лет он не был здесь? Надеялся ли хоть раз еще увидеть свою мать, ту, что его воспитала? Илья задрал голову к верхнему этажу, и я невольно посмотрела туда же — он на свои окна, а я на окна квартиры Виктора. На кухне горел свет — Виктория Августовна занималась ужином, в зале тоже — наверняка Ефим Фимыч сидит перед телевизором, или что-то чинит по бытовому за своим письменным столом в углу зала. Был ли дома Виктор, не знала — нигде силуэтом в окне он не мелькнул.

Мне было жаль его. Сколько же предательств он натерпелся с тех пор, как со мной познакомился? А самое ужасное — уход его Нюфа. Собакен мог еще и вернуться, вдруг, это лишь его временная миссия по спасению нас в трудный период — меня и Гранида. А как все наладится, мы найдем и Колодцы и уродов из них, так он и вернется в родной дом?

— Карина? Кари!.. — Та повисла на его шее, ткнувшись щекой в плечо, и он в первые секунды сжал ее, а потом скривился, как от боли и попытался оттолкнуть. — Зачем? Это она тебя привела?.. Она?..

Что Карина зашептала, не слышала. Мне стало неловко и я совсем отошла, чтобы не влезать в пространство для них двоих. Пора было уйти, без ненужных прощаний, но я скрылась в глубине двора и помедлила. Не удержалась, чтобы не подсмотреть за проявлением подлинных чувств.

Илья, высокий, обнимал ее как маленькую птичку и, склонившись, целовал. Они тоже давно не виделись. Они тосковали друг без друга. Щенок у их ног повиливал хвостом и смотрел в мою сторону. Но не отходил. Неужели уже принял их как хозяев, не бегая в поисках Анны и даже не отбегая ко мне, а я его часто навещала вместе с Виктором, он не впервые меня видел.

— Мо-ло-дец, — сказала ему шепотом, последний раз взглянув на чужой поцелуй. — Береги их.

Дальше — Двор, еще Двор, еще… и я вышла на вечернюю Набережную. Спросила время у прохожих, — восьми не было. Несколько минут ожидания я дышала речным воздухом, бродя туда и обратно, пытаясь разогнать тоску и легкую зависть. Счастливые они…

На подходе к Павловской станции моя грусть сменилась радостью — я уже обрисовывала в воображении как издалека узнаю фигуру Гранида среди других людей, как впереди будет несколько минут метро и пешего пути до полихауса. Я немного побуду рядом с ним.

На станции практически никого, — упустила, что это трущобная граница, поэтому его я увидела сразу, еще со ступеней эскалатора — он был одним из трех ожидающих. Бегло бросив взгляд на мужчину и женщину, явно супругов, с пакетами еды и новой подушкой, поняла, что нет никакого подозрительного. Да и быть не могло — станция случайная, ее не вычислить по моим привычным маршрутам.

Я заулыбалась, подходя ближе. Но улыбка моя исчезла быстро, кольнула резкая тревога, едва я стала различать, что Гранид не выглядит как обычно. Он прислонялся спиной к опоре и устало сутулился. Лицо осунулось, было бледным. Заметив меня, пошел на встречу:

— Почему здесь а не от полихауса? Никого за тобой не было?

— Нет. Я не из дома, мне как раз домой надо вернуться.

— Понял.

Зачем я его вытащила? Разозлилась сама на себя, — глупость какая, попросила довести как маленькую от метро до дверей! Выглядит как блажь и паранойя, особенно на фоне, что только что бегала по трущобам одна.

Дождавшись поезда, зашли в вагон, уйдя к торцевой стене. Мест полно, но он не сел, остался стоять, подперев собой межвагонную створку двери. Меня подмывало спросить «Что случилось?», но чувство вины и неловкости заставили стоять тихо и не беспокоить.

Одежда Гранида была той же, что и в последнюю нашу встречу. Рубашка в пыли, ворот потемнел. Разводы на шее, грязные волосы, проступившая щетина — он не заглядывал к себе домой. Было похоже, что Гранид без отдыха провел полтора суток на ногах, мотаясь где-то.

— Сядем?

— Садись. Мне нужен обзор.

Я не села, осталась рядом, исподтишка поглядывая на его лицо и подмечая другие детали: губы у него слипаются, дышит не глубоко. На висках, на лбу и над губой проступают крошечные капельки пота. Весь путь он то включал свое внимание, вытаскивая самого себя из оцепенения, когда была остановка и заходили пассажиры, то снова как будто засыпал, полуприкрыв глаза и плотно сжимая челюсть.

— Тебе плохо?

Он не услышал и я, не выдержав, тронула его за руку. Вагон чуть качнуло при торможении и вместо легкого касания с инерцией вышел несильный толчок. Гранид поморщился, дернулся, очнулся, повернув ко мне голову.

— Ты ранен?

— Нет. Упал с небольшой высоты, локоть ушиб. Детали не выспрашивай, хорошо?

— Ладно.

Сдержать себя и молчать оказалось непросто. Мысленно так и крутилось: а что случилось, а где ты был, а где Нюф, а как сильно болит, а ты дойти сможешь? Возможно, Грнид не зря тыкал меня иногда в излишнюю суетливость и назойливую заботу, я поняла, что пришла в раздражение от самой себя. Не нужно кудахтать и прыгать вокруг. Еще на язык лезли извинения, что побеспокоила его по пустяку…

Свет в вагоне был слишком ярким. Мерцание и смена картинок на рекламных экранах оказались болезненными, и через десять минут Гранид уже ехал от станции до станции, закрывая глаза полностью. Казалось, что его вырубит в любую минуту.

Наверху, на воздухе, ему стало легче, он даже смог сконцентрировать остатки внимания на попутчиках и людях возле полихауса.

— До двери доведи, — сказала ему без всякой просьбы или вопроса в голосе.

Гранид кивнул, зашел со мной, а в лифте вдруг «включился»:

— До двери? А ты не задумала меня у себя оставить?

— Задумала.

— Не надо, Ромашка. Зарекся я у тебя ночевать, есть и тратить твое время… с такими моральными долгами я не расплачусь никогда.

— Сегодня зарекся?

— Сегодня. Не сахарный, и дохляком на ногах стоял, так что нормально к себе вернусь.

— Гранид, — я нажала кнопку лифта и кабина остановилась, — посмотри трезво: ты обратно уже не доберешься. Белый как мел, глаза стеклянные… Я не вернусь домой, я останусь рядом и фиг ты меня прогонишь. Внушал мне все время, что это я неправильная и ты меня третируешь за слабость характера, а на самом деле — помощь принимать не умеешь. Гордость душит такого железного?

Он хотел что-то сказать, но смолчал, только нервно дрогнул губами — от боли или от презрения. Не знаю.

— Что, мужчина не может в трудную минуту опереться на женское плечо? Жить под ее крышей, пользоваться ее деньгами, позволить о себе позаботиться? Лучше сдохнет?

— Может, но при одном условии, если это — его женщина.

— Я тебе уже не чужая. Или ты наврал тогда, что ты ко мне привязался? Мы мир заключили.

— Ты не понимаешь разницы?

Его мальчишеское и глупое упрямство начало бесить:

— Тогда представь, что это так, раз такой принципиальный. Включи воображение, смирись на один день и дай себе помочь. Хочешь, я даже тебя поцелую, и уши заодно пооткручиваю?

— Не хочу.

— Давай затребую взамен, — охранять меня будешь, по ресторанам водить. Или прямо деньгами. Во сколько оцениваешь?

— Заткнись, Эльса. Врубай уже лифт…

— Вниз или наверх?

— Наверх.

Мы снова поехали. И не удержалась от ворчания:

— Когда я болела, или у тебя дома отходила, когда ты меня кормил-поил, так даже настроение у тебя хорошее было, довольный как слон. Приезжаешь, провожаешь, морду уродам бьешь — да пожалуйста, не за что, да какие пустяки… Едва сам без сил, — то не подходи, убью… злишься и кусаешься! Гордец бессовестный!