Как еще мне рассказывал отец, а всю историю я знала с его слов, Лиза пленяла своей энергией, и все, кто с ней сталкивался, отмечали это. Она была, как беззаботный ребенок, поэтому с ней так хорошо и весело летело время. И родители души в ней не чаяли, и брат ее очень любил. А потом грянули перемены.

По стране прокатились реформы — пенсионная и образования. Учиться очно в ВУЗах и тех. институтах смогли лишь те, кто мог выложить круглую сумму, редкий случай — гос. стипендия для незаурядных, умных и очень талантливых. Пенсии и пособия отменили совсем, обеспечение пожилых возложили на их детей в обязательном порядке, и на других родственников, если детей нет. Но в последнем случае это было не обязательно. Братья, тети, племянники и прочие — могли вполне законно оставить старика или инвалида в приюте, и все. И получалось — не родишь, нет тебе и достойного будущего.

Отчего-то вспыхнула антиславянизация. Ярче всего это проявилось в тотальном отказе от имен и смене их на любые производные — так Алексей и Лиза превратились в Алексиса и Эльсу.

Время, во всех отношениях, стало тяжелым. И отец рассказывал, и сама потом хроники читала. Коллапс с экономикой, рабочими местами, митинги, политические аресты, переоценка культурных ценностей. Как раз в эти годы в дтп погиб их отец, а в сороковых умерла от рака мама, — мои бабушка с дедушкой, и Эльса, такая выросшая, но маленькая Лизонька, осталась без поддержки. Утрата родителей была тяжелой сама по себе, но для нее это была в прямом смысле потеря кормильцев. Не смотря на то, что брат и сестра с возрастом все реже и реже общались, связь между ними оставалась. И отец настолько внутренне тосковал по ней, что когда он женился и в свои тридцать восемь стал отцом, то дочь, меня, назвал Эльсой. Так что я — ее тезка.

Период упадка для нее начался в конце сороковых. Безработица и безденежье. Брат помогал сначала тем, что устраивал по знакомству на работу, а после и не по знакомству, а хоть кем и куда, но многие рабочие места, не требующие квалификации, отмирали из-за развития технологий. Только что бы ни случалось, Эльса в первую очередь не хотела работать, быть занятой, иметь обязательства. Она клянчила деньги у брата на содержание потому, что он ее брат и других родственников не было. Тот давал, конечно, сколько мог, ставил условия, ультиматумы, тоже давил на чувства.

И все в один момент закончилось, он взял и прекратил перечисления. Случился страшный скандал, который я, не смотря на малолетство, запомнила. Мне исполнилось шесть, как раз в день рождения пришла тетя, а ушла с криком и слезами.

Через два года после этой ссоры и ее изгнания началась реновация, старый Сиверск отмирал и пустел, квартиры в нем дешевели и дешевели, жители мигрировали в мегаполис. С шестидесятого года трущобы официально стали трущобами, и тетя, как и очень многие одинокие и бедные, дотянула неизвестно какими силами до семидесятого года. В приют ее забрали уже больной полиартритом. Отец, если и вспоминал о ней, то очень редко. Я лишь знала о ее существовании, но за всю взрослую жизнь и в голову не приходило поискать родственницу, тем более, что папа описывал Эльсу не самыми приятными красками. А тут вдруг пришла бумага — есть ли добровольцы на опекунство такой-то? Самым близким был отец, но он не захотел ее хоть раз увидеть, не то, что заботиться. А я, наоборот, решила съездить и посмотреть…

Задумавшись о том, как печально сложилась судьба старухи, я воспринимала музыку фоном и вскоре не смогла ее вытерпеть — так она шла в разрез с мыслями. В итоге отключила плеер и вытащила наушники. Пошла как есть.

Сколько их там, в жилых островках мертвого города? И каждый не думал, в страшном сне не видел, что придет к такому. Запертые в квартирах, как в клетках, больные и старые. Кто-то успевал побывать в приюте, прежде чем родня забирала, а кто-то попадал сюда сразу. Очень мало счастливчиков оставалось жить вместе с родными в полихаусах.

Я встряхнула головой и ненадолго остановилась. Сегодня как-то особенно накатила непонятная тоска… И еще это метро, явление чужих мыслей, пугающее своей необъяснимостью. Готова была точно также воскликнуть, как незнакомая Наталья: «…что вдруг стряслось за последние две недели? Откуда эта тревога?». Это почти про меня. Неспокойно на сердце, муторно, будто радар включился…

— Нюф! Отдай газету, это тебе не палочка!

Голос раздался из арки, а за ним, спустя секунды, собачье гулкое «Гха-а-ав!». Остановилась я напротив дома, который звался «великой стеной», таких стояло несколько в трущобах, — длиннее всех прочих, на тридцать подъездов со сквозными проходными арками. И до той, откуда послышались звуки, мне не хватило несколько шагов.

Но дело в том, что дом опечатан, арки закрыты воротами-жалюзи с двух сторон. Мой освещенный путь вел по одной стороне тротуара, а «великая стена» уже стояла в темноте, через параллельную пешеходную дорогу и участок пустого газона. Но я рассмотрела, что арка была темной, а не с белым щитом ворот. Превратившись в слух я медленнее обычного прошла вперед, пытаясь понять, что там происходит.

В трущобах свободно гуляют только коты, собак местные не держат. И голос молодого мужчины. Кто-то близкого пришел навестить, как я? А что ему тогда делать в нежилой и неосвещенной части квартала?

Темный огромный ком вырвался из проема и быстро покатился ко мне.

— Нюф!

Я отпрянула и попятилась, быстрее чем осознала, что на меня несется собака. Здоровый черный и лохматый пес. В последние секунды поняв, что убежать нельзя, скинула рюкзак с плеч в руки и выставила его вперед. Какая память сработала, что лучше так сделать, не знаю, но все оказалось бесполезным. Пес не вцепился в рюкзак, а поднырнул под него мордой, ткнулся носом в куртку, потом обошел боком, то и дело прижимаясь к ногам. Боднул под коленку, под локоть.

Мой персоник выдал сигнал высокого пульса, но я не вскрикнула, хоть и была близка к этому. Оцепенела, растерялась от натиска. Собака, головой достававшая мне до ремня, описывала круги, радостно виляла хвостом, дышала паром и пахла шерстью. Кидаться на меня никто не собирался. А вот лизнуть да, — то одну, то другую руку накрывал с «поцелуем» мягкий, как тряпка, влажный язык.

— Это что за собакен такой вредный, а?

— У вас собака без ошейника и намордника, — я возмущенно повысила голос, — о людях подумайте!

Подошедший мужчина в длинном пальто и длинном шарфе, как не услышал, потрепал своего Нюфа по холке, шепнул «сидеть» и потом мне улыбнулся. Пес отстал, послушно сел рядом с ногой хозяина и с восхищенным жизнелюбивым оскалом задрал голову.

— У него даже чипа нет.

На ухе не было желтого кругляша обязательной регистрации питомцев.

— Здесь пустырь, никого. И Нюф добрый.

Мужчина молодой и яркий — волосы каштановые, вихрами, спадающие на лицо так, словно ветер с затылка надул. Брови темные, глаза темные, как маслины, крупные черты лица были приятными, хоть и немного неправильными — глаза широко поставлены, нос без переносицы, одной линией шел со лбом и был узким, как у греческих скульптур. Хозяин собаки улыбался и от такого настроя мое возмущение быстро спадало.

— Его не надо бояться. Он такой несдержанный, потому что еще молодой, и года нет.

— А все-таки лучше с поводком. Это я на ногах устояла, а если пожилой человек? Или больной?

— Случайно вышло. Обычно он со Двора так не убегал.

— Вы здесь живете?.. Это снег?! — Развернуться бы и пойти куда шла, но разглядывая то собаку, то хозяина, заметила белые следы — на шерсти и на полах пальто. — В городе нет снега, еще не выпал.

Какое-то время, слишком долгое, чтобы быть просто паузой, мужчина смотрел на меня и мой замолкший на запястье персоник, а потом сказал:

— Здесь нет, а во Дворах давно выпал… Вы видите сквозную арку?

— Конечно.

— Тогда вперед. — Он развернулся и пошел к ней. — И меня не стоит бояться, я не зверь, пусть лохматый, но тоже добрый, как мой собакен. Да, Нюф, да, пес?