Все запомнилось так живо, что появление долгоиграющих пластинок с записью оперы «Паяцы» Леонкавалло с Джильи в роли Канио и относительно большим концертом вызвало у любителей пения огромный интерес.

И в самом деле: как критически ни относиться к механическому воспроизведению человеческого голоса, основные черты использования его красот, умения им владеть, тембрового разнообразия и общего исполнительского характера — главного тонуса искусства того или иного певца — все же достаточно различимы. Не составляет исключения и Джильи. Прежде всего в его исполнении нет вульгарно открытых нот, чем в поисках усиленной выразительности страдают нередко даже очень хорошие певцы. Все звуки его голоса благородны, их эмиссия проста и ясна, атака крайних верхов делается без нажима. Даже отдельные выкрики в драматических местах, как, например, требование у Недды назвать имя любовника («Паяцы»), не выходит за пределы «нотного стана», и для них голос не соскальзывает с основных, хо­рошо «закрытых» позиций. В то же время почти в каждом звуке слышно волнующее своей искренностью вибрато.

Конечно, питомец неоитальянской школы, к тому же исполнитель преимущественно веристских произведений, Джильи иногда излишне скандирует слова или даже слоги, кое-где «пускает слезу», всхлипывает, что нашему уху и вкусу не всегда приятно, но все это — только в минимальных дозах. Раб своего слушателя, Джильи не всегда был в состоянии бороться за абсолютно благородное исполнение, о чем он красочно рассказывает в связи с попытками обой­тись в «Джоконде» без вставного си-бемоль. Местами он зло­употреблял традиционным итальянским «ушеугодием» (Стасов) и непомерно долго задерживался на высоких нотах, демонстрируя великолепное дыхание; кое-где применял не очень оправданные портаменто, иногда по два-три в одной фразе, но в конце концов эти мелочи, отмечаемые только очень придирчивым специалистом-скептиком, нисколько не снижают в целом великолепного исполнения певца. При всех своих новых увлечениях он бережно сохранял в исполнительском багаже все сокровища итальянского бельканто: отличную филировку, мягкое, но полнозвучное, на прекрасном дыхании, пиано, тембрально богатый медиум и даже фальцет. В общем, Джильи — явление выдающееся в певческом мире, и его всесветная слава безусловно заслуженна.

К. С. Станиславский в книге «Моя жизнь в искусстве» вспоминает о пении итальянцев, впечатления от которого «не только задержались» в его слуховой памяти, но и как бы «ощущались физически». Слушая их, он «захлебывался», у него «замирал дух», и «нельзя было удержать улыбку удовольствия». То, что мы слышали с киноэкрана и с пла­стинок, и то, что констатировала мировая печать даже в тех немногих выдержках, которые Джильи цитирует в своей книге, достаточно веско свидетельствует, что голос певца и его искусство удовлетворили бы Станиславского в такой же мере, как те знаменитости, которых он имел в виду. Исто­рия бельканто изобилует именами выдающихся исполнителей, плоть от плоти которых и составлял, по-видимому, Беньямино Джильи.

Джильи был прежде всего итальянцем, а о влюбленно­сти итальянского народа в пение достаточно ярко говорят и те факты, которые Джильи приводит, рассказывая о своих встречах с простыми людьми. В капиталистической Италии вдохновителем Джильи на трудный путь певца явился не кто иной, как повар, спасителем от отправки на фронт оказался сержант, акушерки и медицинские сестры поддержи­вали его в трудную минуту.

К автобиографии Джильи решительно нечего прибавить: он сам очень последовательно ведет читателя по своему долгому жизненному пути. Можно только особо отметить некоторые черты его характера.

Прежде всего Джильи — благородный простой человек, несомненно добрый, скромный, с душой, отзывчивой к чужому горю и в то же время до предела насыщенной любовью к труду, искусству и родине. На многих страницах мемуаров Джильи напоминает читателю, что он от природы получил в дар замечательный голос, но, кроме голоса, во всем остальном он самый обыкновенный, рядовой человек. И в этом смысле его характер не изменился даже в годы его всемирной славы. Разбогатев, живя в невероятной рос­коши, он в Америке посещает итальянские кварталы и с восхищением проводит время с итальянцами, не нашедшими на родине применения своему груду и невольно став­шими эмигрантами. Его не смущают неказистые и даже грязноватые таверны, если в них можно посидеть с соотечественниками за кружкой пива или любимого кьянти. Он не чуждается и того повара, который в годы юности и нужды поддерживал в нем веру в будущую карьеру. Именно благодаря своему характеру простого человека Джильи критически относится к развращающей рекламе и клаке. Ко­нечно, с волками жить — по-волчьи выть: приходилось и Джильи прибегать к клаке, чтобы защититься от клак других артистов. И подобная мера вызывала в нем чувство протеста.

От выдающегося певца, который к тому же прошел полный курс учения в академии Санта Чечилия, мы вправе ожидать подробного рассказа о самом процессе звукоизвлечения, о методах, применявшихся его учителями, о сути творческого процесса, к которому его приучали композиторы, аккомпаниаторы и дирижеры с великим Тосканини во главе. Больше того, он пишет: «Стало ясно, какие упраж­нения подходят моему голосу», «в моей манере петь были некоторые недостатки» и т. д. и т. п., но нигде не расши­фровывает этих замечаний. А ведь он учился у выдающихся педагогов с «великим Антонио Котоньи» во главе. Он упоминает, что ему «ставили голос», рассказывает о шестилет­ием учении, по нигде не затрагивает ни методических, ни специальных технических вопросов. Он утверждает, что не делает этого сознательно, считая, что к каждому отдельному голосу нужен индивидуальный подход, который должен найти работающий над формированием голоса педагог. Это, конечно, эмпиризм, но иного пути себе Джильи не пред­ставляет, и это соображение само по себе правильно. Нельзя, однако, не пожалеть, что Джильи по рассказывает о том, как именно его учили, ибо педагоги и исполнители могли бы вывести кое-какие аналогии; выводы из таких аналогий помогли бы ознакомлению с его певческим искусством и, вероятно, хоть частично нашли бы применение в практической работе.

Еще больше можно пожалеть о том, что Джильи очень скупо, скорописью, перечисляет своих партнеров с мировыми именами — певцов и дирижеров— и почти не дает характеристики их исполнения, больше чем нужно уделяя места поведению некоторых из них, иногда не достойному человека вообще, служителя искусства в особенности. И в самом деле, отвратительное впечатление производят рассказы Джильи об интригах артистов, использовании ими клаки, о ссорах из-за поклонов публике, которыми вынуж­ден «управлять» сам директор театра, даже чуть ли не драках не только за кулисами, но и на сцене во время спек­такля. Между тем Джильи порой отвлекается от этих неприглядных сторон театрального быта на Западе и в обеих Америках, и тогда в его повествовании появляются фрагменты интересных характеристик, как, например, страницы, посвященные исполнению Ф. И. Шаляпиным партии Мефистофеля в одноименной опере Арриго Бойто. Эти страницы позволяют думать, что Джильи был не только талантливым певцом-актером, но обладал и очень емким художественным видением и умением верно, по достоинству, оценивать высокохудожественные явления.

Часто Джильи говорит о Карузо. Он не виноват в том, что его прочили на место Карузо, сравнивали и ставили то ниже, то рядом. «Я хочу быть Джильи, и только Джильи, я не хочу быть Карузо!» — восклицает он неоднократно и с явной душевной болью. Действительно, знаменитый Карузо, непревзойденный тенор первых десятилетий нашего века, был недосягаемым для теноров эталоном. Джильи по-видимому, понимал, что Карузо был ярким феноменом, о равнении на который можно мечтать, но сравняться с которым совершенно невозможно и никому из теноров так до сих пор и не дано.

Мощь и красота самого звука Карузо, не говоря об остальных достоинствах одареннейшего певца-актера, долгие годы озадачивали. Люди не верили ушам и глазам, ко- гда Карузо, дыша на струны рояля, заставлял их звучать, а стекла в окнах дребезжать.