Это была одна из тех случайностей, от которых зависит порой вся жизнь. Человек этот понял, в чем была главная трудность (как не имея ни гроша, стать певцом), помог мне, вселил в меня надежду и даже нашел ответ, которого я так ждал. Не будь этого чело­века, я никогда не попал бы в Рим и никогда по-настоя­щему не учился бы пению. Ему больше, чем кому-либо другому, обязан я своей карьерой. И это была не какая-нибудь важная персона, влиятельное лицо или богач; он даже не отличался особенным умом. Это был не импресарио, не священник, не депутат парла­мента. Это был повар.

Дальше я расскажу, как мы познакомились, а пока — несколько слов о тех годах, которые я прожил до встречи с ним. Это было время, когда я еще очень робко, неуверенно шел к своей цели и порой даже, пятясь, словно рак, уходил от нее. Пять лет провел я в полудремоте пыльной провинциальной жизни. Я помню, что опускал занавески на окнах аптеки в знойные летние дни, лениво бил мух и наклеивал эти­кетки на пузырьки с лекарствами. Бессмысленная трата времени, годы, потерянные для моей карьеры? Так мне казалось тогда. Впоследствии, по мере того как при­ходил опыт, я стал понимать, что в жизни нет ничего бесполезного или ненужного. И эти тихие, спокойные годы — годы юношеских мечтаний — тоже были по- своему плодотворны.

Теперь, когда я ушел со сцены, я больше всего люблю сидеть у себя в саду в обществе эльзасской овчарки Дзарры и перебирать в памяти былое. Я уса­живаюсь в плетеное кресло и кидаю Дзарре мяч — она очень любит ловить его и поднимает невероятный шум: носится за мячом по дорожкам, резвясь и раз­брызгивая во все стороны гравий. Раньше у меня никогда не было времени поиграть с Дзаррой. Зато теперь — сколько угодно. Ведь меня не ждет в 2.30 журналист, чтобы взять интервью, в 17.57 мне не надо садиться в поезд, и ровно в 8 не поднимется занавес в театре, чтобы я вышел на сцену. У меня есть теперь время поразмышлять, помечтать. А разве мог я позво­лить себе это раньше?!

Память, как старая кинолента, разворачивает передо мной картины былого, порой смутные и туманные, порой ясные и отчетливые. Взметнувшаяся дирижер­ская палочка, готовая начать увертюру... З^вон бока­лов и дружеский тост, произносимый на незнакомом языке... Овация зрительного зала... Колеса поезда... Они мелькают и мелькают, увозя меня куда-то вдаль... Образы сменяются один другим, всплывают вновь, исчезают, снова появляются. Вот я стою где-то в бар­хатном камзоле, и пою какую-то арию — шестьдесят оперных партий спел я на сцене... Я пою в Риме — в антракте меня приглашают в королевскую ложу... А вот я играю Деда-Мороза на елке для сирот пожар­ных в Нью-Йорке... В Детройте я езжу по городу под охраной полиции, потому что «Черная рука» грозит убить меня... В Венеции я исчезаю в полночь с пыш­ного благотворительного концерта и спешу в прекрас­ный театр «Ла Фениче», чтобы повторить там концерт для гондольеров, подмастерьев, судомоек и новобрач­ных, справляющих медовый месяц под звездами на площади св. Марка... В Ровиго, в 1914 году, за кули­сами театра «Сочале» я большими глотками пью кофе, чтобы набраться храбрости, — это день моего дебюта... У Пьяве, в 1917 году, я пою перед солдатами... Какое фантастическое будущее ждало скромного мальчугана из Реканати! Сорок один год, пока длилась моя твор­ческая жизнь на сцене, я радовался всему этому и жил этим. Но разве было у меня когда-нибудь хоть немного времени спокойно посидеть просто так, удобно распо­ложившись в кресле, и поразмышлять или помечтать? Может быть только вначале, когда я учился пению. В памяти встает мансарда, где я жил в Риме, и лакей­ская ливрея, которую я сбрасывал, чтобы сбегать на урок пения...

Нет, у меня никогда не было ни одного часа покоя, ни одной минуты безделья. И только когда я вспоминаю аптеку синьора Вердеккья —микстура от кашля, маг­незиевый порошок, мухи... — я понимаю, что годы, проведенные там, не были прожиты напрасно. Они дали мне время, необходимое для того, чтобы во мне укре­пилось желание стать певцом и появилась вера в самого себя, чтобы я мог мечтать и начать претворять свои мечты в жизнь.

Свободное время! Какая это роскошь, когда сутки расписаны по минутам, когда живешь только для публики! У меня было свободное время раньше, когда я только еще думал о будущем, и оно снова есть у меня наконец теперь, когда я уже оглядываюсь на прожитое. Что же касается тех бурных лет, которые разделяют эти годы... Но, видимо, это правда, что за успех так или иначе приходится расплачиваться. И если при этом мне удалось, как я надеюсь, остаться до сих пор простым и здоровым человеком, если во мне еще можно узнать того юношу, каким я был, пока не уехал за Апеннины, то, думаю, э^то прежде всего потому, что у меня были эти пять лет — было время, прежде чем стать певцом, стать самим собой.

Однако стиль мой становится слишком возвышен­ным, и я совсем забыл того мальчика, который тру­дится в аптеке. Хотя мне было тогда всего двенадцать лет, я работал по одиннадцать часов в день. Правда, у меня часто бывало много свободного времени — в аптеке порой наступает затишье — и я всегда мог бы отлучиться ненадолго, спросив разрешения у синьора Вердеккья, но я был довольно скромным и робким мальчиком (не из тех нахальных и жадных итальянцев, что встречаются иногда) и не часто отпрашивался у хозяина.

Это была моя первая настоящая работа, как у взрос­лого, я очень гордился ею и больше всего боялся что-нибудь сделать не так. Работа была вообще-то довольно легкая, и я совсем неплохо справлялся с нею. И честно говоря, аптека мне очень нравилась, так что, если бы не пение, я, вероятно, проработал бы там всю жизнь и был бы очень доволен.

Если собор открыл мне глаза на минувшее, то аптека помогла узнать мир взрослых. В маленьких провинциальных городках Южной и Центральной Ита­лии аптека — это не какая-нибудь лавчонка или мага­зинчик. Это прежде всего место, где можно узнать все новости: своего рода местная биржа сплетен и, по существу, своеобразный, довольно демократический клуб. Ведь сюда мог прийти кто угодно. В то же время обстановка здесь была приятная и культурная: разные латинские названия на ящичках стенных шкафов и большие цветочные вазы — не сравнить с какой-нибудь дешевой таверной! В Реканати был, конечно, и свой настоящий клуб — Дворянское собрание, святилище, доступное лишь избранным, но это уже другое дело.

В аптеке, слушая разговоры синьора Вердеккья с клиентами, я многое узнавал о личной жизни горожан и нередко такое, что мне не следовало знать совсем. А так как я не особенно был перегружен работой, то мог любопытствовать сколько угодно. Пожилые дамы засыпали меня немилосердными подробностями своих недугов и болезней своих родственников. Довольно скоро я стал хранителем множества любопытных све­дений. В конце концов дошло до того, что люди стали казаться мне ходячими интригами и болезнями.

Тогда же я узнал поближе и круг интеллигентных людей. До сих пор я знал из них только маэстро Лац­царини, школьного учителя и священников из собора. Теперь же я сталкивался с подобными им каждый день. Это были два адвоката, врач, нотариус и муниципаль­ный чиновник. Иногда заходили еще и другие лица. Но первые приходили в аптеку каждый день, и не как клиенты, а как друзья синьора Вердеккья, просто посидеть, поговорить. Мне казалось, что они чем-то похожи на заговорщиков, особенно, когда один за другим осторожно заглядывали в аптеку, окидывали все кругом быстрым взглядом и только затем потихоньку входили, и направлялись прямо во внутреннюю комнату, где синьор Вердеккья обычно готовил лекарства.

Конечно, тут и речи не могло быть ни о каких за­говорах или тайных союзах. Э^то собирались люди, которым просто хотелось как-нибудь убить время. Синьор Вердеккья был очень образованным человеком, знал греческий и латинский языки и свободные часы проводил с томиком стихов. Он подписывался на раз­ные журналы, которые в Реканати и не продавались даже, а приходили по почте из Рима и Милана. Это был добрый и славный человек, только у него была очень свирепая жена, и я подозреваю, что по вечерам он боялся возвращаться домой.