Моя первая встреча с французской публикой и французскими критиками оказалась менее счастливой, чем последующие, когда у нас была возможность познакомиться друг с другом поближе. Мне не удалось в первый раз установить с публикой «Саль Плейель» тот контакт, который так легко возникал у меня обычно на всех моих концертах. Ясно было, что тут речь шла о самой требовательной публике, с какой мне только приходилось встречаться. Я был немало смущен, когда увидел, что в газетных отчетах меня ругают за «сценические недостатки», что на меня сыплется град упреков и обвинений за «отсутствие стиля» и плохой вкус, когда я включал в программу «Серенаду» Тозелли или «О мое солнце». Хорошо, решил я со вздохом, уезжая в Лондон, ясно одно — этот первый визит в Париж благотворно сказался на моем характере и вместо того, чтобы испугаться, я набрался смелости завоевать публику. И все же я был удручен. Я только твердо решил, что в следующий раз сумею сделать так, чтобы и французы оценили меня.
Холодный прием в Париже насторожил меня, и я с некоторой робостью ожидал первого выступления в Лондоне: что уготовит мне судьба при встрече с «холодными англичанами»? К моему великому облегчению, я нашел, что они вовсе не холодные, а только немного тугодумные. В «Ковент-Гардене» я дебютировал в «Андре Шенье» вместе с Маргарет Шеридан. Когда я спел арию «Однажды глядел с восторгом на небеса я...», аплодисменты прервали спектакль, и я вынужден был повторить ее. А когда я вышел после спектакля из театра, толпа взяла приступом какой-то автомобиль, решив по ошибке, что в нем еду я. Потом я пел в «Тоске». Прозвучала последняя нота арии «Сияли звезды», и я думал услышать аплодисменты, но их не было. Я был так напуган и удручен, что с трудом допел до конца акта. Что могло случиться?
В других оперных театрах эта ария никогда не проходила без повтора, если только я соглашался бисировать, а если нет, то все равно спектакль прерывался из-за аплодисментов по крайней мере минут на десять. А тут вдруг никаких аплодисментов! Это казалось мне просто несчастьем. Ведь раньше никогда не было такого! Чем я не угодил английской публике? Когда же спектакль окончился и занавес опустился, на меня обрушился буквально шквал аплодисментов. Они разразились, словно буря, словно прорвавшаяся сквозь плотину вода. Меня вызывали и вызывали непрестанно. Но почему же не было аплодисментов во время спектакля? Неужели публику не тронула ария «Сияли звезды?» Тайна открылась мне лишь на следующее утро, когда я развернул газету. Критика хвалила публику за «хорошие манеры» — ведь она сумела сдержать аплодисменты при поднятом занавесе и не прерывала спектакль!
Теперь я понял все. После арии «Сияли звезды» музыка продолжает еще звучать некоторое время. И это очень удобная, я бы сказал — пауза для аплодисментов, как и после «импровизации» в «Андре Шенье». Я был глубоко восхищен культурой зрителей, тонким пониманием, где и когда нужно аплодировать. Но, увы! Все это никак не отвечало простой человеческой слабости, свойственной певцам!
К счастью для меня, публика «Ковент-Гардена» все же иногда забывала о «хороших манерах». Несколько лет спустя, во время представления там же «Тоски» мне пришлось спеть арию «Сияли звезды» три раза подряд.
Кстати сказать, мне всегда доставляло большое развлечение читать отчеты английских критиков. У них я всегда узнавал о себе что-нибудь новое и удивительное.
«Каждая его нота — это новенькая, только что отчеканенная монетка, — писал один английский критик, расхваливая мой дебют в «Ковент-Гардене»,— и Джильи так бросает их на стол одну за другой, будто это золотые соверены».
Другой критик в подобной же ситуации нашел сравнение, которое понравилось мне еще больше: «Джильи поет всем своим телом, активно и в то же время без всяких усилий, словно хороший игрок в теннис, делающий подачу».
После таких откровений я начинал видеть себя совсем в другом свете.
Во время первого моего сезона в «Ковент-Гардене», кроме «Андре Шенье» и «Тоски», я пел еще в «Марте» и «Травиате». Роза Понселле была великолепна в «Травиате», но в целом эти спектакли были подготовлены плохо, на скорую руку —- не сравнить с тем, как это делалось в «Метрополитен». Когда впоследствии я не раз приезжал в Лондон, я находил, что постановки стали лучше.
У меня сохранилось много добрых воспоминаний об этом первом пребывании в Лондоне и о гостеприимстве англичан. Особенно запомнились воскресные вечера во дворце сэра Луиса и леди Штрилинг в С.-Джонс Вуд, где собирались известные артисты и представители английской общественности. Я помню, мы с Джоном Бринкватером нашли там даже общий интерес: выяснилось, что оба увлекаемся коллекционированием марок.
Летом того же года я дал много благотворительных концертов и открыл тогда для себя новые великолепные подмостки для представлений на открытом воздухе, которые были созданы в Италии еще много веков назад. Площадь св. Марка в Венеции и античный амфитеатр в Вероне утке были для меня такими потрясающими открытиями. На этот раз я снова пел на площади св. Марка, где собралось двадцать тысяч человек. Но я не знал еще тогда о существовании садов Боболи во Флоренции, и это тоже было для меня ново — петь в сопровождении соловьиного хора. Я понял, что празднества в садах Боболи — старинная традиция, восходящая еще к далеким временам, когда Флоренцией правили Медичи. Тогда в этом саду давались большие концерты — по случаю бракосочетания Анны Медичи с Фердинандом Австрийским в 1652 году и Козимо III с Маргаритой Орлеанской. А когда во Флоренцию приплыли с официальным визитом эрцгерцог Франческо ди Лорена и неаполитанский король Фердинанд IV, на празднество в сады Боболи были собраны все самые известные кастраты. Наслушавшись этих полуфантастических рассказов, я бродил по садам, и казалось, будто я вижу освещенные луной призраки прошлого, движущиеся по кипарисовым аллеям и проходящие под самшитовыми аркадами.
Последний концерт, который я дал перед отъездом в Нью-Йорк в конце августа, состоялся во дворе замка «Маскьо Анджоино» в Неаполе; это была большая средневековая крепость, построенная еще анжуйскими королями. Концерт был благотворительный — в пользу жертв недавнего землетрясения. Чтобы придать событию более торжественный вид, все огромное здание крепости было украшено красным бархатом и золотистой камчой. У входа трубили герольды, одетые в костюмы эпохи Возрождения, возвещая о прибытии кузенов короля — герцога и герцогини Аостских, которые тоже приехали послушать меня.
Я с нетерпением ждал случая снова побывать в Сан- Франциско, где попытка маэстро Мерола создать любительский оперный театр нашла хорошую почву и превратилась в ежегодную традицию. Спектакли такого рода стали большим событием в культурной жизни города. Я хорошо отдохнул, был доволен тем, как провел лето, и не предчувствовал ожидавшего меня несчастья.
Наверное, судьба всегда слишком благоволила ко мне, потому что несчастья всегда были для меня неожиданными. Очевидно, именно это и было милостью судьбы — то, что она избавляла меня от мучительного ожидания конца моих близких и освобождала от похоронных забот. Но ни то, ни другое не могло утешить меня, когда 24 сентября 1930 года, за несколько мгновений до выхода на сцену в «Манон» в «Аудиторио чивико» в Сан-Франциско, мне передали телеграмму, сообщавшую о смерти матушки.
Всего несколько недель назад, расставаясь с ней в Реканати, мы обнялись и расцеловались, и я очень уверенно сказал ей: «До будущего года, матушка!» Я не видел тогда ни малейшего признака, свидетельствующего о том, что здоровье ее пошатнулось. Скончалась она быстро и спокойно. Вокруг нее находились ее дети и внуки. Жизнь нередко довольно круто обходилась с ней, но смерть была милостива. Матушке исполнилось восемьдесят три года. Я не мог гневаться на судьбу. Несмотря на это, потеря ее была самой тяжелой утратой в моей жизни. Никакие другие человеческие отношения не могли заполнить впоследствии образовавшуюся пустоту. Никакие радости, ожидавшие еще меня в жизни, не могли рассеять то мрачное облако, которое окутало мою жизнь в тог вечер в Сан-Франциско. После смерти матушки мне оставалось в жизни только одиночество.
