В музыке «Ромео и Джульетты» нет каких-либо действительно замечательных мест. Полагают, что Гуно собрал в ней все неиспользованные наброски к «Фаусту». Но музыка приятная, мелодичная. В опере есть четыре любовных дуэта. И, кроме того, зачем же пренебрегать даже остатками «Фауста»? В нашей постановке Джульетту пела Лукреция Бори, Меркуцио — де Лука, Капудетти — Дидур и монаха Лоренцо — Леон Ротиер, прекрасно дирижировал оркестром Луис Нассельманс; к тому же, это был торжественный спектакль. Были сделаны новые великолепные декорации и костюмы. Романские покои сверкали золотой мозаикой, а во 2-й картине — в сцене в саду — сверху свисали длинные ветви ивы, тень от которой падала на освещенную лунным светом садовую стену. Критики писали о некоторых недостатках, но публика была в восторге, и это было для меня самое главное.
День национального американского праздника запомнился мне необычным концертом. Вместе с маэстро Розати — он аккомпанировал мне — я выступал с концертом в капелле тюрьмы «Синг-Синг». Там собралось тысяча сто заключенных. Программа концерта была та же, что и несколько дней назад, когда я пел в салоне одного миллионера на Парк-Авеню. В программу входили: ария «Мне явилась...» из «Марты». «Сияли звезды» из «Тоски», «Мне играть» из «Паяцев» и «Сердце красавицы» из «Риголетто». Заключенные слушали очень внимательно, восхищенно и остались очень довольны. Но самые бурные аплодисменты раздались после того, как я спел неаполитанские песни «Любовь была», «Вернись в Сорренто», «Ты одна», «О тебе». Заключенные попросили прислать им пластинки с этими песнями. Затем меня повели осмотреть тюрьму. Я видел заключенных за работой — одни что-то вырезали из дерева, другие нанизывали стеклянные бусинки для дамских сумочек. С ужасом смотрел я и не мог отвести взгляда, когда мне показали новое изобретение — электрический стул...
В Нью-Йорке у меня появился один очень хороший друг — комиссар полиции Энрайт. Мы так хорошо понимали друг друга, несмотря на трудности в языке, что он казался мне моим американским родственником. Энрайт всегда провожал меня на пристань, когда я уезжал в Италию, и встречал, когда я возвращался в Нью-Йорк. Я всегда был рад помочь ему, выступая на благотворительных концертах в пользу полиции или на приемах, которые устраивал муниципалитет в честь каких-нибудь знатных гостей. И, должно быть в знак признательности за эти услуги, он присвоил мне 30 ноября 1922 года звание почетного капитана нью-йоркской полиции. Это звание давало право иметь на ветровом стекле автомобиля отличительный знак «ДП» (департамент полиции) и располагать иногда эскортом мотоциклистов. Среди всех титулов и званий, которые мне присваивались когда-либо за всю жизнь, ни один не доставлял мне столько удовольствия, как этот. Помимо того, что это оказалось удобно, это было и очень забавно. Мне очень нравилось, например, когда полицейские регулировщики уличного движения на перекрестках Нью-Йорка громко приветствовали меня: «Хэлло, мистер Джигли!». Мне нравилось, что они широким жестом пропускали мою машину вперед, в то время как длинные очереди автомобилей послушно ждали их разрешения!..
Шаляпина не было в Нью-Йорке почти всю зиму: он гастролировал в западных штатах. Когда же он вернулся в Нью-Йорк, мы снова пели с ним в «Мефистофеле» — 13 марта 1923 года. Желающих попасть на спектакль было так много, что по Бродвею и 17-й авеню выстроилась нескончаемая очередь. Но большинство стоявших в ней осталось разочарованным — театр не мог вместить всех желающих.
Между тем я готовил новую партию — партию португальского путешественника Васко да Гама из оперы Мейербера «Африканка». По каким-то так и не выясненным причинам в этот раз было нарушено строгое правило «Метрополитен», и оперу пели не на французском, а на итальянском языке. Я очень смеялся, когда узнал потом из одной газеты, что я, оказывается, специально ездил в Португалию, чтобы освоиться с обстановкой и ощутить дух времени. Даже если бы у меня и было время съездить туда, то вряд ли опера могла помочь мне передать этот дух.
Опера писалась специально для того, чтобы торжественно отметить четырехсотлетие со дня рождения Васко да Гама, и Мейербер, получив в 1838 году от Эжена Скриба либретто, потратил на ее создание двадцать пять лет. Несмотря на это, опера представляет собой такой невероятный набор нелепостей, что в ней трудно найти что-либо общее с подлинными историческими событиями. Берег Малабар, где на самом деле высадился Васко да Гама, в опере переименован в остров Мадагаскар. Жители острова почему-то называются браминами. Африканская рабыня Селика, которая потом оказывается царицей Мадагаскара, ведет себя так, как если бы она росла и воспитывалась в лучшем женском колледже Сен-Жерменского предместья. Что касается самого Васко да Тама, то тут речь идет о весьма странной личности — о человеке, причудливо непостоянном в любви, который никак не может выбрать между белой и черной женщинами и мечется между ними, словно корабль от волны к волне в бурном море.
Мне очень трудно было, хоть я и очень старался, проникнуться симпатией к этому персонажу. И казалось очень странным, что партия Селики могла привлекать внимание многих выдающихся трагических актрис, начиная с Марии Сасс, которая пела на премьере этой оперы в Париже (в театре «Гранд-Опера», 26 апреля 1865 г.). Музыка оперы давно уже была знакома мне, с тех пор, как мы исполняли отрывки из этой оперы в юношеском оркестре в Реканати: напыщенная, претенциозная, начисто лишенная какого-либо стилистического единства. В ней много музыкальных тем, может быть, больше, чем в иной опере Верди, но написаны они только для эффекта, для того, чтобы поражать публику, и не обусловлены какой-либо внутренней необходимостью или внутренним смыслом.
И тем не менее я должен отметить, что партия Васко да Гама стала для публики одной из самых популярных в моем репертуаре. Вероятнее всего благодаря прекрасной арии «О чудный край», которая спрятана в клавире, словно драгоценность в мешке с тряпьем. Васко да Гама поет эту арию, когда, высадившись наконец на землю после долгого и опасного путешествия, видит поразительное экзотическое зрелище — храмы и танцовщиц Мадагаскара. Не так уж трудно понять его чувства в этот момент, и на премьере «Африканки» в «Метрополитен» 21 марта 1923 года я так сумел передать их, что привел в восторг даже критиков. Они снова, разумеется, вспомнили Жана Решке и Карузо — моих предшественников в этой партии в «Метрополитен», — но на этот раз в мою пользу. Заглавную партию пела Роза Понселле. Критики сожалели о ее плохой игре. Я же очень сочувствовал ей, потому что, как уже сказал, партия Селики представлялась мне столь же незначительной, как и партия Васко да Гама. Очень смешно было, что критики хвалили мою игру: «Наконец-то Беньямино Джильи...» А «Нью-Йорк Глоб» заявила даже: «Настоящий успех в этой опере — это Васко да Гама... Всем успехом спектакль обязан ему». Я так старался в свое время играть Ромео, и меня едва похвалили за это. Теперь же, когда я играл кое-как, я оказывается, добился успеха...
Сезон в «Метрополитен» в этот раз закончился для меня одним очень смешным эпизодом. Мой последний спектакль в театре должен был состояться днем 21 апреля. В этот же день в 17.05 я должен был вместе с другими артистами труппы уехать в Атланту и открыть там осенний сезон. Чтобы успеть на поезд, пришлось немного раньше начать спектакль, но длился он дольше положенного времени из-за того, что зрители не переставали аплодировать мне после арии «О чудный край». Бисировать строго запрещалось в «Метрополитен». И все же мне пришлось в конце концов уступить: не было другой возможности успокоить публику, голосом я «гвоздил» высокие ноты одну за другой, описывая тропические красоты Мадагаскара, а воображение рисовало мне часы на Пенсильванском вокзале, которые показывают 17.05. Если я опоздаю на поезд, то приеду в Атланту слишком поздно, чтобы успеть на спектакль, которым открывался сезон. Я должен был петь там в «Ромео и Джульете». В 16.52 я бросился к служебному выходу. Мне оставалось всего тринадцать минут. И это был как раз один из тех случаев, когда полицейский знак на моей машине оказался исключительно кстати. Регулировщики уличного движения вместо того, чтобы штрафовать за чрезмерное превышение скорости, встречали меня широкими улыбками. Я приехал на Пенсильванский вокзал в гриме, с бородой и в парике, в жилете и панталонах португальского путешественника, и у меня еще оставалось полминуты в запасе.
