— Махмуд?! — открыл рот Ахмат.

— Да, Махмуд, — спокойно кивнул Темир. — А чему удивляешься?

— Я его ненавижу!

— Придётся полюбить! — отрезал Темир. — И тайну его происхождения я тебе открою. Он — урусут.

— Что?!

— Урусутом, говорю, является Махмуд, — повторил Темир. — Ты что, от страха потерял ясность ума?

— У-ру-сут!.. — Ахмат ещё шире раскрыл свой рот. — Но ты же, отец, всегда твердил, будто он кыпчак.

— А где ты видел кыпчаков такого роста и таких широкоплечих, как Махмуд? Где?

— Нигде! — заморгал Ахмат.

— Так вот, тебе первому открываю, что Махмуд урусут. Об этом он и сам не знает. Да ему, видно, безразлично происхождение, ведь не рабом у меня живёт, а полнокровным семьянином. Ну да ладно, это не важно. Урусутского языка он не знает, с самого мальства считает себя мусульманином. Правда, до молитв Аллаху он не особо охоч, зато рьян в бою и за сотни походов и тысячи стычек с врагами не получил ни одной серьёзной раны. Так что тебе он будет надёжной защитой.

— Я не нуждаюсь в его защите, — запальчиво возразил Ахмат.

— А у тебя действительно башка не на том месте сидит! — вскочил, как облитый кипятком, Темир. — Да ты знаешь, ферганский баран, что Махмуд один целой сотни конницы стоит?

— Но будет ли он мне служить, как тебе? — не обращая внимания на всплеск гнева отца, поинтересовался Ахмат.

— Будет! — твёрдо заверил Темир. — Если не будешь его обижать. Урусуты не любят оскорблений, особенно такие гордые, как Махмуд. А ты, я замечал, всякий раз при встрече пытаешься унизить его. И он не отвечает тем же только потому, что ты мой сын, а то тебе давно бы несдобровать. Послушай старого и многоопытного человека: не тревожь попусту Махмуда, и он будет служить тебе верой и правдой.

— Хорошо, — скрепя сердце согласился Ахмат. — Пока ты с нами, Махмуд будет служить тебе.

— Нет, сын! — решительно возразил Темир. — Я уже стар душой и телом и на первом же бархане скончаюсь, а быть закопанным в пустыне не хочу. Здесь, в Бухаре, моя земля, здесь я и умру. Да и в таком трудном деле я вам только обуза. Здесь, в моём доме, я останусь один, такова, видно, воля Аллаха. И слуг мне не надо.

— Но как же без слуг?! — удивился Ахмат. — Оставь себе этого урусута, он мне не нужен, я ненавижу его!

— Замолчи, безмозглый шакал! — распалился новым гневом Темир. — Без Махмуда ты споткнёшься о первую же кочку.

— У меня есть свой проводник.

— И кто же?

— Хасан!

— Ах, Хасан! — ещё больше возбуждаясь, заходил вокруг чинары Темир. — И эту овцу ты к себе в проводники записал? Да он даже недоимки с дыхкан собрать не смог. Я с него шкуру хотел содрать, чтоб было обо что ноги вытирать. И чтобы я даже имени этого не слышал!

— Ладно, я понял, — поднялся Ахмат. — Но всё же тебе нужен слуга, — притворно вздохнул он.

— Молчи, сын! — растрогался Темир. — Я знаю, сюда нагрянут люди Шомбоя: или мой кровный враг Удбал, или эти два монгола вместе. Они будут пытать слуг, и те не выдержат и расскажут, куда ты пошёл. Нет, Ахмат, забирай всех. Я прожил жизнь, мне от неё уже ничего не надо. Аллах зовёт меня к себе, и наступает пора отчитаться перед ним за все мои грехи. Не теряй время, прикажи выносить добро из дома. Да, чуть не забыл... а впрочем... иди, только позови мне Хубисхала, он проворней Мустафы. И вьючьте верблюдов скорей, сегодня ночью вы должны уехать.

— Ты что, отец? — испугался Ахмат. — Смотри, какая буря надвигается. Нас на первых же шагах песком занесёт.

— Молчать, сын овцы, а не достойной Гюльджан! — опять сорвался на крик Темир. — Говорю же — у тебя проводник, который через ад подземный проведёт, да так, что сам шайтан не заметит, и в Каракумах ему каждая песчинка знакома. А от Шомбоя нужно только ночью уходить, и именно в бурю. Вас же ни один шакал в Бухаре в такую погоду не увидит. Следы ваши заметёт песок, сосун несчастный! Зови Хубисхала и немедленно собирайся.

Ахмат, не на шутку озадаченный, как ему казалось, гибельным планом отца, всё-таки распорядился готовиться к походу. Хубисхалу же Темир велел разыскать отряд Махмуда. Вскоре и этот приказ был выполнен, благо Махмуд ушёл недалеко. Но он уже успел кое-что отобрать у данников, кое-кого выпороть, а одному собственноручно отсёк голову. Темир отвёл Махмуда в укромное место, чтобы поговорить наедине.

— Вот и настала пора нам расставаться, — хриплым, с плаксинкой голосом молвил Темир.

Махмуд, молчаливый как истукан, на слова своего господина почти не прореагировал, лишь слегка передёрнул плечами и ещё более посмурнел. Его красивые голубые глаза потускнели, как бы пряча их вечную грусть подальше от людского взора. С самого детства он не умел улыбаться, но выражение этого дикого, печального взгляда не особенно пугало незнакомых: им казалось, что Махмуд добр. Да так, наверное, и было бы, живи он в других условиях. Однако сказались преподнесённые в раннем детстве кровавые уроки, которым Махмуд не мог противиться, — да он просто не знал, что такое добро и ласка: его не мать ласкала, а вражья сабля. Резать и пить кровь — этому он был научен сызмальства и ничему кроме. Русская природа наделила его исполинской силой, и он чувствовал в себе эту силу и давал волю этой силе, потому что его учили только убивать, и убивать так, чтобы жертва корчилась в муках, просила пощады. И это внешнее добродушие являло разительный контраст с его изуверскими привычками, что в полной мере испытывали на себе попавшие в его лапы.

И ещё одно было непонятно ни самому Махмуду, ни окружающим — его происхождение. Всю жизнь Темир твердил, что он кыпчак. Но, разглядывая своё отражение в воде, Махмуд каждый раз думал, что не тюрк он и даже не потомок согдиан. Хотя ещё жило предание, что некоторые согдиане были белокурыми. Спустившись с Памира, они ушли в Европу, дав начало каким-то другим народам. Были, но сейчас нет среди местных племён людей с таким телосложением, цветом кожи и, главное, с такими голубыми глазами. Махмуд видел много невольников, приводимых в Бухару на рынок из далёкой страны, которую называли Урусутией. Те невольники пытались заговорить с Махмудом, принимая его за своего. Он не знал их языка и не мог ответить, но его самого поражала непонятная жалость к этим несчастным, тоскливыми взглядами сжигающим душу Махмуда. Он чувствовал в них что-то до боли щемящее, смутно знакомое и такое близкое и родное, что хотелось рыдать. И в голове возникали туманные, далёкие видения. Он смутно помнил огонь, кровь и мёртвые и живые лица именно вот таких, похожих на него людей. Но на подобные сомнения Махмуда Темир всегда отвечал: «Ты помнишь о нашем походе на Урусутию. Твои отец и мать — кыпчаки. Они погибли в том походе от урусутского оружия, и я усыновил тебя. Запомни: ты кыпчак!» Потом были новые кровавые поручения Темира, и Махмуд весь отдавался служению своему благодетелю. Резал, убивал, сдирал кожу с соплеменников Темира и никогда не перечил хозяину. Никогда! Вот и сейчас его даже не удивили слова Темира: «Настала пора расставаться...»

— Ахмат попал в беду, — сказал Темир. — Ты поедешь с ним к темнику Ногаю в Золотую Орду. Но не привычным путём вдоль берега Окса, а кружным, через Каракумы. Пройдёте южнее Гирканского моря, затем на север всё тем же берегом.

— Когда ехать?

— Сейчас.

— Там буря, господин!

— Махмуд, ты в пустыне даже в бурю — как сокол в небе. Так надо. Ждать нет времени.

Темир обнял Махмуда и — отвернулся.

Буря в пустыне действительно разыгралась не на шутку. Даже здесь, в Бухаре, чувствовалось нестерпимое и жуткое дыхание ветра.

Ахмат попрощался с отцом без лишних любезностей. Темир только успел шепнуть ему на ухо: «Береги Махмуда, без него пропадёшь». — «Ладно, посмотрим», — сквозь зубы процедил Ахмат, в очередной раз демонстрируя неприязнь к голубоглазому рабу.

— Махмуд! — спотыкаясь, подбежал к любимому слуге Темир. — Махмуд! Не ходи на Амуль[18]. Перейди Оке северней. Там есть броды. А потом — в пустыню, и скорее.