Волна гнева вновь поднялась в душе эмира.

   — Ты явился для того, чтобы об этом мне поведать?

   — Нет, я явился к тебе, чтобы сообщить, что, несмотря на всё сказанное выше, у тебя есть способ совладать с твоим бывшим братом. И есть человек, который знает этот способ.

   — Себя имеешь в виду?

   — Да, хазрет.

   — Ты знаешь, как убедить медиков и худован-задэ отложиться от Тимура?

   — Нет, я не знаю, как это сделать.

   — Наверное, ты знаешь, как построить моё малое войско, чтобы оно побило большое войско Тимура.

   — И это мне неизвестно.

Хуссейн и Масуд-бек переглянулись.

   — Тогда объяви, что известно тебе и что в твоих силах, хитроумный сербедар.

   — Только что я громко возмущался тем, что все сильные и богатые люди Междуречья готовы безропотно вручить своё будущее Железному Хромцу.

   — Железному Хромцу? — встрепенулся Хуссейн. — Так его теперь называют?

   — Именно так.

   — И давно?

   — После того, как он изрубил чагатаев возле Шаша. Так вот, я возмущался из-за предпочтения, оказываемого Тимуру, но если говорить честно, то выбран он не зря.

   — Что значит — не зря?!

   — Это значит, что второго такого в Междуречье нет. Он сердце и ум наметившегося объединения, а что происходит с человеком, как бы ни был он велик и силён, когда его поражаешь в самое сердце?

Хуссейн и Масуд-бек снова обменялись короткими понимающими взглядами.

   — Ты хочешь убить Тимура?

   — Да. И когда я убью его, в Мавераннахре воцарится хаос. Каждый считает себя достойным занять первенствующее положение, когда мёртв истинный предводитель. Угроза твоему благополучию в Балхе рассеется, как утренний туман над арыком. И более того, даже может так случиться, что они попросятся под твою руку, ибо все помнят, что ты был единственным достойным противником Тимура.

Картина была настолько заманчивой, что даже самовлюблённый Хуссейн поверил в неё не сразу и не полностью.

   — Не будем сейчас об этом говорить, ибо это дела дней Отдалённых. Лучше объясни мне, как ты собираешься добраться до его горла. Или это не обязательно будет горло, может быть, ты убьёшь его в спину?

   — Ещё не знаю. Могу утверждать только одно: убью я его не так, как убил Баскумчу и Буратая. Тимур ждёт удара с этой стороны и наверняка предостерёгся. Я буду думать, и я придумаю. Ещё не было такого, чтобы я не достиг цели, которой очень хотел достичь.

   — Так иди, убивай. Зачем ты пришёл ко мне? Просить разрешения? Ты что, боялся, что я стану тебя отговаривать или вообще запрещу убивать моего злейшего врага?

Хуссейн и Масуд-бек весело рассмеялись.

Маулана Задэ не обиделся на этот смех или сделал вид, что не обиделся.

   — Мне нужна помощь. После разгрома моих людей в Самарканде, после тех казней, что вы устроили с Тимуром, мне мало кто верит. Даже мои единомышленники в Хорасане отказываются мне помогать.

Эмир выпятил нижнюю губу.

   — Но если тебе не верят даже твои единомышленники, почему тебе должен верить я?

   — Потому что тебе выгоднее всего поверить в мои слова, хазрет. Ты ничего не потеряешь, однако очень многое сможешь приобрести в случае удачи.

   — Хорошо, считай, что Аллах внушил мне необъяснимое доверие к твоим безумным словам, что дальше?

   — Дальше, если это внушение проникло глубоко в твоё сердце, ты дашь мне то, что я попрошу.

   — Что я должен тебе дать? — опасливо спросил Хуссейн, его жадность с годами ничуть не смягчилась.

   — Мне нужны деньги и люди. Я уже сказал: никто из прежних сторонников не хочет идти со мной, а в одиночку то, что я задумал, никак не совершить. В одиночку и без денег. В убийстве чагатайских нойонов участвовало до двух десятков человек.

   — И много ли ты им заплатил?

   — Тогда у меня не было нужды платить кому-нибудь, тоща мне было достаточно приказать. Моё слово стоило намного дороже золота.

Хуссейн задумался Он и верил, и не верил бывшему Вожаку сербедаров. Но что-то подсказывало эмиру, что эта ядовитая гадина не лжёт. Перебирая в голове все повороты беседы, он не находил в объяснениях Маулана Задэ никаких противоречий или притворства. Он не пытается набить себе цену, прямо говорит о своём нынешнем ничтожестве, о том, что его оставили сторонники. Интересно, что по этому поводу думает Масуд-бек, впрочем, что бы он ни думал...

   — Какие тебе нужны люди?

Маулана Задэ в ответ на этот вопрос облегчённо вздохнул. Можно было считать, что он победил недоверие Хуссейна.

Масуд-бек тоже вздохнул, и тоже с облегчением, но только не так шумно, как колодочник, сидящий на каменном полу. Он с самого начала считал, что предложение бывшего сербедара надо принять. Слава Аллаху, эмир пришёл к такому же решению.

   — Нет ли у тебя нескольких мерзавцев, совершивших преступления, но ещё не наказанных?

   — Как не быть.

   — Желательно, чтобы они были из числа твоих телохранителей или просто приближённых, одним словом, людей, готовых на многое ради того, чтобы вернуть твоё расположение.

Хуссейн немного подумал и кивнул:

   — И такие есть.

   — И последнее, что требуется, хазрет, чтобы они были молоды и здоровы.

   — Не колчерукие и не хромоногие? — поинтересовался Масуд-бек, и этот вопрос вызвал взрыв всеобщего веселья.

Кабул-Шаха Аглана поселили в северной части дворца, в покоях просторных, но достаточно уединённых. Причиной была не предусмотрительность Тимура, а просьба бывшего царевича. Эмир очень баялся, что он вообще откажется от предложения играть ту роль, которая ему предлагается.

Доставленный из своего неотдалённого уединения, царевич-дервиш-поэт спокойно выслушал то, что сочли необходимым сказать ему Тимур и Береке. Именно спокойно, а может быть, даже и равнодушно. Он добровольно сошёл с подножия золотого трона на пыльную дорогу духовного странника, должно ли было его волновать предложение вернуться обратно? Тем более что приобретал он на этот раз намного меньше, чем некогда отверг. Тогда он отказывался от возможности стать настоящим ханом, теперь ему предлагали стать ханом подставным.

Тимур сообщил своему условному господину, что разослал многочисленных гонцов по всей стране, а также по странам сопредельным со строгим указанием разыскать его.

   — Ты слышал об этом, Кабул-Шах?

   — Да.

   — Отчего же ты не явился сам, ведь от твоей норы до моего дворца не более фарасанга?

Поэт, преодолевая равнодушие и особого рода лень, ответил, что не понимает, почему он должен был это делать.

   — Надо ли тебя понимать так, Кабул-Шах, что тебе всё равно, кем быть на этой земле, грязным нищим дервишем или ханом Самарканда?

Поэт поднял на спрашивающего большие чёрные глаза. Он был грязен и обтрёпан, ибо Тимур не пожелал ждать, когда он посетит баню и переоденется. Веки Кабул-Шаха были воспалены — действие едкого кизячного дыма, — это придавало взгляду особый оттенок, но не было при этом ничего в нем демонического. И весь облик царевича говорил о своеобразной умеренности и уравновешенности. Да, он был грязен и обтрёпан, но не настолько, как иные наиболее неистовые представители наиболее неистовых дервишских орденов. Одежда его была в относительном порядке, то есть он не вываливался специально в грязи и не раздирал её сознательно, дабы явить миру особую степень своего падения и несчастья. Волосы его были спутаны, но не до состояния войлока. Его трудно было представить бьющим себя руками в грудь или посыпающим голову пеплом. Пожалуй, лишь абсолютное спокойствие в не слишком обычной ситуации казалось чем-то чрезмерным.