Не доходя примерно сотни шагов до колёсной крепости, чагатаи по команде сотника сделали дымящийся залп. Через мгновение затрещали деревянные борта кибиток, глухо вздрагивали шкуры, которыми были обтянуты верхние каркасы. Ни одна стрела не пропала даром. Монгольские воины, у кого бы на. службе они ни находились, стрелять из лука умели как никто в мире.

Полусотня поджигателей не могла остановиться сразу, ещё несколько десятков шагов она летела вперёд, прежде чем, погасив часть инерции, стала забирать влево, подставляя свои бока под стрелы защищающихся.

Стрелы чагатаев бессильно шипели в мокром дереве и влажных шкурах, стрелы людей Тимура и Хуссейна со свистом ударили в гущу разворачивающихся всадников. Один залп, второй. После второго Тимур скомандовал:

   — Стой!

И правильно сделал: чагатаи уже скакали обратно, попасть в них теперь было трудно, а стрелы приходилось беречь.

Первая атака людей услужливого хорезмийского правителя закончилась полным провалом. Десятка полтора всадников и пять-шесть лошадей корчились на холодном песке. Уносящаяся обратно рать потеряла по дороге ещё двоих, пытавшихся некоторое время удержаться в сёдлах.

   — Сейчас они будут думать, — сказал Тимур, пристально глядя в сторону противника.

   — Думаешь, они не догадаются, что всё дело в воде?

   — Сначала они подумают, что взяли с собой плохую нефть, и попытаются напасть вторично. Меня волнует то, что они станут делать после второй отбитой атаки.

По команде Мансура из-за кибиток выбрались несколько человек и бросились вытаскивать стрелы из трупов.

Дальше всё происходило так, как и предсказывал эмир Тимур. Правда, не одна, а две атаки с целью поджечь повозочную крепость была предпринята людьми Мунке-багатура. Ещё до сорока человек из его войска осталось лежать возле круга, созданного сцепленными кибитками.

   — Их предводитель плохо думает, — сказал Тимур после третьей атаки, — и за это его войско будет наказано.

Племянник правителя Хорезма был совершенно сбит с толку, как был бы сбит всякий человек, обнаруживший, что дерево не горит. Но не мог же он вернуться к своему трусливому, а стало быть, и мстительному дяде всего лишь с этим открытием. Тому нужны были Тимур и Хуссейн. Желательно живые. В крайнем случае он мог согласиться на их головы.

Мунке-багатур собрал сотников и сообщил им свой план. Он был столь же решителен, сколь и глуп. Было велено атаковать кибитки, оставив лошадей подле них, с одними саблями и копьями врываться внутрь этого проклятого неподжигаемого стана, а там уж видно будет. Никто из сотников, а всё это были люди серьёзные и бывалые, от этого плана в восторг не пришёл, но вместе с тем они знали, что, если приказ не будет выполнен, не поздоровится не одному лишь ханскому племяннику. Позади была гибель верная, впереди — всего лишь сотня издыхающих от голода барласских собак, и пусть их кибитки не горят, их кровь хорошо наточенным железом, надо думать, отворяется.

Чагатаи пошли в атаку всей своей массой, и был момент, когда могло показаться, что незамысловатый план Мунке-багатура близок к осуществлению. Сплошная линия кибиток лопнула, нападающие градом летели со своих лошадей, ломающих ноги в толчее провала. Но сзади напирали всё новые волны. Возглавляемые Хуссейном всадники встретили орущий чагатайский вал сплошной стеной стрел, после чего, вытащив из ножен клинки, столкнулись с ними грудь в грудь.

Сеча вскипела.

В это время Тимур со своими лучшими нукерами покидал становище с противоположной стороны. Но это было не бегство. Обогнув становище, Тимур ударил чагатаям в тыл. Это было сделано вовремя. Хуссейн, подавляемый втрое превосходящими силами, стал шаг за шагом отступать внутрь мешка, в который превратился окружённый повозками лагерь. Его людям грозила неминуемая гибель, совершенно озверевшие чагатаи перебили бы их всех до последнего человека, кажущаяся близость победы придавала им дополнительную ярость и дополнительные силы. Неожиданный удар в тыл вверг их в растерянность. Часть из них просто-таки оказалась в состоянии полной паники. Они кружили по лагерю, вопя что-то нечленораздельное, и гибли почти без сопротивления под клинками Тимуровых нукеров.

Но, надо отдать им должное, паника поразила не всех, во многих сохранилась воля к сопротивлению. Возможно, если бы путь к отступлению был свободен, они, видя бесполезность дальнейшей битвы, ускакали бы в степь. Но им приходилось, подобно рису, кипящему в котле, кружить по смертоносному лагерю без всякого строя и порядка, повсюду попадая под неожиданные удары.

Наконец Мунке-багатур случайно набрёл на тот пролом, через который Тимур со своими людьми вышел ему в тыл. Не желая более испытывать судьбу, он крикнул своим телохранителям, что надобно отходить.

Победа!

Лишь первые несколько мгновений оба эмира искренне радовались ей. Но стоило им остановиться и отдышаться, и глазам их открылась воистину печальная картина. Весь лагерь был усыпан трупами. Перепрыгивая через них, повсюду носились лошади без седоков, заглушая крики многочисленных раненых. Но более всего повергало в ужас количество оставшихся в живых воинов — десятка два с половиной, не больше. Тимур охотился и сражался с двенадцати лет, но никогда ему ещё не приходилось видеть ничего подобного. Тронув повод, он подъехал к Хуссейну, похожему своей мрачной неподвижностью на статую, и обнял его за плечи, шепча на ухо:

   — Спасибо тебе, брат Хуссейн. Эту битву выиграл ты. Если бы не твоя стойкость, наши головы валялись бы среди этих лошадей.

Глядя перед собой на бьющегося в предсмертных судорогах жеребца, Хуссейн сказал:

   — Они скоро вернутся, что мы им противопоставим?

Тимур снял шлем и вытер потную голову.

   — Бегство.

С неприятным удивлением в душе, осознал Тимур на третий день их горестного путешествия к югу, что он почти в точности повторяет путь незадачливого Хаджи Барласа, два года назад безвозвратно и безвестно сгинувшего в благодатных просторах Хорасана. Не придётся ли ему повторить эту незавидную судьбу? Оставалось лишь надеяться на то, что Вседержитель земли и неба не скареден и для каждого человека у него найдётся по отдельной судьбе.

Первое впечатление от созерцания поля битвы не обмануло эмиров. Приходилось признать, что они не одержали победу, но претерпели её. Лишь семеро нукеров, выехавших с Хуссейном из Балха, остались в живых, погибли все шесть жён: какой-то распалённый кровью и жаром сражения зверь в человечьем обличье ворвался в кибитку, где они сбились в одну дрожащую кучу, и перерезал их кривым монгольским ножом. Хуссейн, впрочем, стойко вынес известие о гибели гарема, много сильнее его поразило бы то, что гарем попал в руки чагатаев целым и невредимым.

Сестра правителя Балха не пострадала оттого, видимо, что укрывалась в другой повозке. И это была единственная радость на фоне многочисленных бедствий. Вместо восьмидесяти воинов у эмира осталось всего одиннадцать. Пали, сражаясь, Захир и Хандал, а ещё один из вернейших нукеров, Байсункар, был ранен.

Долго предаваться унынию тем не менее эмиры не имели возможности. Поспешно совершив погребальный обряд, уложив в неповреждённые повозки всё, что ещё представляло ценность, и тех раненых, относительно которых сохранялась надежда на выздоровление, они двинулись к югу, надеясь добраться до Герата. Почему именно туда? Правитель этого города слыл недоброжелателем Токлуг Тимура. Следовательно, люди, претерпевшие большие бедствия от ханского сына Ильяс-Ходжи, могли рассчитывать на его снисхождение.

Надо ли говорить о том, что путешествие вышло чрезвычайно трудным. От холода, голода и невозможности обеспечить нормальный уход один за другим умирали раненые. Вслед за ранеными пошли лошади, начался страшный, необъяснимый падеж. С места кровопролитного сражения эмиры угнали с собой довольно большой табун и хотя бы по этой части считали себя обеспеченными. Судьба распорядилась по-другому. Даже Улджай Туркан-ага пришлось пересесть с повозки на круп мужнина коня. Она, разумеется, не роптала, но Тимуру было стыдно перед своей молодой женой.