Двинувшись далее в сторону Дамаска, нигде не встречал он противления. Князьки городов и крепостиц сами выносили ему ключи и тем спасали себя и жителей своих от погибели. Подойдя к Дамаску, Тамерлан расположил орду вокруг города и принялся вести осаду. Несчастный султан сирийский Фарудж, выйдя из города, снова испытывал судьбу, вступив в битву с чагатаями, и снова был крепко бит, бежал, оставив на поле боя мёртвое войско, а город его вскоре сдался на милость победителя. Однако милости никогда не знало сердце смертоносца. Войдя в Дамаск, Тамерлан тотчас объявил жителей его погрязшими в мерзости, предающимися гнусным забавам содомским, и повелел воинам своим разорять град Дамаск беспощадно. И горел город сей прекрасный со всех сторон. И весь выгорел, окромя той башни, на которую в грядущем ожидалось сошествия Иисуса Христа, коего мусульмане именуют Исою.

О страшное зрелище! О дикое злодеяние, коему аз был свидетелем, и не токмо свидетелем, но и соучастником. Увы мне, грешному! Како дерзну рассказать о том? И Царица Небесная не сможет на Страшном судищи выпросить для меня прощения перед Господом. Малодушен и слаб оказался я, уроженец рязанский Александр, когда услышал повеление поганого государя своего. А повелел Тамерлан тако: «Каждому, кто считает его господином, принести одну отрубленную главу жителя Дамаска. А ежели кто не принесёт, тому самому голову с плеч долой рубить». И пошли все снимать жатву немыслимую. И всех мужчин дамасских обезглавили, но чагатаев было больше, нежели всех мужчин в городе, и начали тогда отрезать главы жёнам. Аз хотел бежать, но не сумел, и подошла моя же очередь нести Тамерлану отсечённую голову. И хотел я покорно выю свою склонить под меч злодея, да спасло меня лихое хитроумие некоторых чагатаев, кои срезали не одну, а несколько голов и потом эти головы продавали тем, кто сам не умел лишать людей жизни. И егда хотел я уже виниться, некий бездушный богатырь-барлас предложил мне купить у него сей страшный товар. Что делать оставалось мне, грешному? Голова-то уже была отсечена. Я и купил её за сто таньга. И принёс поганому царю самаркандскому, и тем спас свою жизнь. А голова та была женская и, быть может, принадлежала матери семейства. С укором взирали на меня её мёртвые очи, покуда нёс я главу сию кровожадному злодею.

Сказывают, что всех голов тогда было собрано около ста тысяч. Из них злодей построил семь башен, по количеству врат Дамаска. Пред каждыми вратами по башне. Были же и среди чагатаев такие, коим не удалось ни отсечь, ни купить голову, и им самим тогда пришлось внести свою голову в постройку башен, и слышал я, что таковых чагатаев оказалось не так мало.

Свершив сие новое злодеяние, зять и племянник Сатаны, прозванный Тамерланом, двинул рать свою дальше и возжелал овладеть Господним градом Иерусалимом, до которого от Дамаска уже было совсем близко. Гораздо ближе, нежели от Москвы до Ельца. Душа моя трепетала, когда думал я о том, что ожидает Святый Град и самый Гроб Господень, какая участь уготована Иерусалиму. Такая ли, как Дамаску? И если предстанет всё же Богородица Дева заступницею за меня пред Спасителем, то будет у ней один за меня довод, ибо если бы не мои старания, то, быть может, не повернул бы поганый Тамерлан рать свою и не отрёкся от мысли овладеть Иерусалимом и идти далее, дабы зимовать в Египте.

Сколь ни робок я по свойству своему, а тут, видать, сам Господь вселил в сердце моё отвагу. И совершил я таковое, за что несомненная смерть ожидала бы меня, коли узнал бы кто про мой хитрый умысел. Свершилось же всё по воле Божьей в окрестностях некоего селенья у подножия гор Гермонских. А за теми горами Гермонскими уже Иордан-река, по берегу которой и хотел двигаться Тамерлан до самого Иерусалима. У сего селения остановилась рать злодея для отдохновения, и надоумил тут меня Господь купить у одного местного араба белого жеребчика. Сто таньга я заплатил за него — столько же, како за главу той жены дамасской. И, отведя жеребёнка в укромное место, отсёк ему голову, а туловище зарыл в землю. Положив белую жеребячью главу в подушку, тайком подбросил её в шатёр Тамерлана. И так случилось, что подушка чуть было не оказалась под головой злодея. Когда же обнаружили, что в ней, Тамерлан сильно обеспокоился и на другой день отдал повеление не идти на Иерусалим, а идти назад в Сирию, где и зимовать в окрестностях спасённого Дамаска.

И возликовала душа моя, радуясь, что я был виною спасения иерусалимского. И дума одна веселила мне сердце. Дума такая: знать, не напрасно увёз меня добрый Физулла-Хаким из родной земли моей Рязанской, не напрасно стал я писарем при дворе Тамерлана, не напрасно сносил все ужасы его походов, коли благодаря мне Гроб Господень избавлен был от поругания, и башни из голов отсечённых не воздвиглись противу врат Града Святого. Ликовал я зело, и когда ехал вместе с чагатаями прочь от гор Гермонских, слёзы умиленья то и дело…

Мирза Искендер и впрямь прослезился, когда дошёл до этого места своей потайной повести. Воспоминание о той самой сильной радости в его жизни захлестнуло его тёплой волной. Тёплой и влажной, как ветер, что дул тогда со стороны вади[179] Эль-Аджам в лица чагатаев, возвращающихся в окрестности Дамаска.

Он поспешил утереть слёзы рукавом халата и дописал последнюю фразу: «…слёзы умиленья то и дело наворачивались мне на глаза». Тут он поставил точку обыкновенными чернилами, дождался, покуда истают чернила волшебные, и решил посмотреть, как там его властелин, жив ли ещё или уже отправился в ад за свои небывалые грехи. Приблизившись к широкому ложу из трёх десятков постеленных один на другой ковров, он замер и долго приглядывался к чертам лица Тамерлана, к паутине морщинок, изрезавших его щёки, виски, лучами расходящихся из уголков глаз.

Дыхания не наблюдалось и не слышалось. Осознав это, мирза Искендер оцепенел и какое-то время сам не дышал, всё ожидая, что увидит колыхание груди, услышит сиплое движение воздуха, вдыхаемого и выдыхаемого Тамерланом. Затем он осторожно поднёс к носу хазрета ладонь и некоторое время подержал её, но так и не ощутил тепла.

Тамерлан был мёртв.

Сердце мирзы Искендера заколотилось безумно, мощно, до боли. Он стал размышлять, что делать, стоит ли сообщать о смерти хазрета немедленно, не подвергает ли он себя этим какой-либо опасности. Ночь заканчивала течение своё. Это было то самое время, когда Тамерлан нередко просыпался от одного и того же страшного сна. Видимо, на сей раз сновидение доконало его.

Отойдя от смертного одра самого кровожадного из покорителей мира, Искендер торжественно подумал: «Итак, сегодня, в ночь с семнадцатого на восемнадцатое ноября одна тысяча четыреста четвёртого года от Рождества Христова, скончался великий злодей Тамерлан…» Ему стало чудно, что это событие не сопровождалось никакими громами и молниями, никакими дивными знамениями, вообще ничем примечательным.

А чёрная душа? Почему Искендер не увидел, как она исторглась из поганого тела? Почему демоны не прилетели за ней в богатую опочивальню дворца Кок-Сарай, почему их завыванье не заставило оледенеть сердца и свист их чёрных крыл не рассекал воздух? Как могла эта злобная душа столь незаметно провалиться во мрак преисподней? Без дыма, без смрада, без копоти! Или её вовсе не было, души у Тамерлана?

Искендер был разочарован. Он давно готовился к смерти ненавистного самаркандского государя. Не представлял, какая она будет, но ждал, что событие это непременно ознаменуется необыкновенными видениями и явлениями.

О нет, нет, Господи! Не так должен был умереть этот брат самого Сатаны! Он должен был кричать от ужаса и боли, уносимый чертями в обитель вечных и страшных мук. Он должен был чудовищно умирать в течение нескольких дней!

И вдруг вместо этого тихо отошёл в мир иной. Незаметно. Во сне. Без мук, без страданий. Несправедливо!