Дивно хороши были многочисленные сады, устроенные Тамерланом вокруг Самарканда. Один другого краше, и в каждом — свои особенные затеи. В Баги-Дилгуше — слоны и фонтаны, в Баги-Бигиште — мосты и зверинец, в Баги-Нау — потрясающие воображение мраморные статуи, привезённые из Рума.

В Баги-Чинаране не росло никаких иных деревьев, кроме чинар, населивших огромное пространство диаметром почти в четверть фарасанга, и воздух от этого был напоен какой-то особенной, ни с чем не сравнимой свежестью, тонким ароматом, волшебно заполняющим собою всё вокруг с наступлением сумерек и царящим безраздельно до самого утра. Гений множества садоводов, привезённых в Самарканд со всего Востока, превратил некогда безжизненное место в роскошный оазис, сравнимый с чарующими уголками Мазандерана и Эрзерума. Посреди царства чинар на искусственном холме возвышался увеселительный замок, выстроенный в форме креста, снаружи изукрашенный произведениями сирийских резчиков, а внутри расписанный фресками и наполненный самою изысканною мебелью, доставленной сюда со всех концов света — тяжёлыми столами из чистого серебра, обширными кроватями, изготовленными в Дели и Ширазе, арабскими стульями и креслами, проделавшими далёкий путь из Магриба и Египта, китайскими вазами самой различной величины, включая и такие, в которых запросто мог разместиться небольшой отряд воинов, и многим другим — полезным и бесполезным, восхитительным и забавным, массивным и изящным.

И всё-таки главной достопримечательностью сада оставались чинары, которые грозными туменами обступили крестовидный дворец, будто намереваясь взять его решительным приступом. Рукотворные ручьи разговорчиво несли свои чистые воды, извиваясь меж стволов деревьев, декоративные мостки самой разнообразной формы изгибали над ними свои спины, ухоженные тропинки, посыпанные мелким гравием, увлекали за собой в тенистую прохладу парка.

И особенно хорошо здесь было в летнюю лунную ночь, когда молодые сердца стремятся к любви и лёгкие пугливые тени прячутся в отдалённых уголках сада.

Двое стояли на мостке, называемом Яшмовым и выполненном в китайском вкусе. Двое — он и она. Он был высоким и плечистым, и по голосу его сразу можно было определить, что это уже не юноша, но мужчина средних лет, успевший повидать в жизни немало. Она же, напротив, была ещё совсем юной девочкой, только-только переставшей играть в куклы, а может, ещё и не переставшей. Невысокого роста, она смотрела на него снизу вверх и порой даже чуть-чуть приподнималась на цыпочки, чтобы лучше ощутить запах его дыхания, который кружил ей голову. Тонкая фигурка её дрожала от волнения, хрупкая рука то и дело ловила его руку, но девушка тотчас отдёргивала её, стыдясь своей влажной ладони.

— Это свидание должно стать нашим последним, — говорил он вполголоса, стараясь смотреть не на лицо девушки, а на белоснежный лик луны, распластавшийся по поверхности озерца, питаемого ручьём, через который и был переброшен Яшмовый мостик.

— Но почему? Почему? — спрашивала она тонким голоском. — Я ничего не боюсь. Пусть смерть, пусть мученья, я на всё готова, только бы ещё разок услышать твой голос, ощутить запах твоего дыхания, которое волшебнее аромата роз.

— А я… — отвечал он, не в силах удержать строгий тон разговора, — я готов отдать Самарканд и Бухару за одну твою родинку на левой щеке, если только ты понесёшь в руках моё сердце.

— Ах, какие слова! Они как стихи. Ты сам придумал так сказать?

— Нет, не сам, — смутился он. — Это стихи Хафиза. — И он ещё больше смутился, вспомнив, что с этим стихотворением связывается анекдот про Тамерлана и великого ширазского поэта.

— Но ведь они точно отражают то, что ты чувствуешь, правда?

— Правда, моя стройная чинара, моя тонкая лань!

— Поцелуй меня…

Он привлёк её к груди и стал целовать в губы, пахнущие андижанской дыней, которую девушка ела перед свиданием. Тело его обмякло и стало наваливаться на хрупкую фигурку, одетую в легчайшее шёлковое платье, делавшее её ещё более соблазнительной. Но в последний миг, чувствуя, что вот-вот не выдержит, схватит её и понесёт туда, где тень гуще, он отпрянул:

— Нет, любимая, нет! Это невозможно. Мы не должны!.. Ты никогда не будешь моею, ведь ты…

— Молчи! — Она быстро накрыла его рот влажной ладонью. — Даже не произноси его имени. Его ненавистного имени!

— Но ведь он — мой господин, и я служу ему верой и правдой.

— Никто не заставляет тебя, любимый мой, делаться предателем и отрекаться от своего государя. — Ладонь её уже лежала у него на плече, а лицо медленно приближалось к его лицу. — Но подумай, мой алмаз сверкающий, ведь государь твой не вечен. И он — не молод. Он может умереть. И он умрёт. Возможно, очень скоро. И тогда… Я не знаю как, но знаю точно — мы сможем быть вместе. Ведь ты придумаешь что-нибудь. Разве есть на свете кто-либо умнее тебя?

— Есть, — засмеялся он. — Немало есть людей умнее.

— Ну кто же, кто?

— Хотя бы… Мавлоно Абдужаббар Хорезми. Или мирза Искендер.

— Фу! Мирза Искендер! Этот пузатенький урус! Такой противный! Как ты можешь сравнивать себя с ним?

— Он мой друг. Он — наш друг. Он так же ненавидит его, как ты.

— Как я? А как ты?

— И… и как я. Он такое замыслил!

— Что же? Что же? Скажи! Отравить его?

— Нет. Другое. Он не собирается причинять ему вреда и не умышляет ни на жизнь, ни на здоровье великого эмира.

— У-у-у! — разочарованно промычала девушка.

— Я потом как-нибудь расскажу тебе, ладно? — сказал он, беря её за руку.

— Потом? Ты сказал: «потом»! Значит, это не последнее наше свидание!

— Но ведь ты сама сказала, что он когда-нибудь умрёт, и тогда…

— Тополь ты мой высокий! — Она радостно бросилась ему на шею, так что ноги её оторвались от земли, а руки крепко обвились за его спиною. Губами она жадно прильнула к его губам в долгом полуобморочном поцелуе. Держа её на весу, он соступил с мостка и сделал несколько шагов туда, где тень огромной чинары сгущалась и куда не проникал свет луны.

Неподалёку что-то хрустнуло. Влюблённые встрепенулись, отлепились друг от друга, он поставил её на землю и перевёл дух, немного пошатываясь и тревожно вглядываясь в темноту, туда, откуда послышался хруст. Долго они так стояли, взволнованные, наконец он сказал:

— Должно быть, это птица.

— Или лиса, — сказала она. — Супруг недавно запустил сюда лисиц. Сразу после того, как отсюда убрали китайцев.

— Супруг… — сердито пробормотал он.

— Ох, прости меня ради Аллаха! — воскликнула девушка. — Какая же я дура!

— Сама же просишь не называть вслух его имени, а сама…

— Прости! Прости! Прости!

— Никогда не называй его при мне супругом, слышишь! Это разрывает мне сердце.

— Бедный мой тополь! Прости свою глупую чинару!

— Чинара ты моя глупая!.. Смотри-ка, вон там скамейка. Давай сядем.

— Ты её только что заметил? Ведь на ней мы сидели позавчера.

— Ты перепутала. Мы сидели на другой. Мы же встречались на том берегу ручья. Забыла?

— Забыла. Обними скорее, меня бьёт какой-то странный озноб. Поцелуй меня, тополь мой высокий.

— Постой… Прости, но меня это мучает. Я всё время хотел спросить тебя, но не решался.

— Спрашивай, я готова ответить тебе на любой вопрос, мне нечего скрывать от тебя, любимый.

— Скажи… Я знаю, что он давно уже немощен и не мог… Но…

— Спрашивай же!

— Он прикасался к тебе? Он трогал тебя как-нибудь?

— Нет! — воскликнула она и рассмеялась от всей души. — Нет, слышишь, нет!

— Правда? — обрадовался он всем сердцем. — Но ведь он уже несколько месяцев как взял тебя в свой гарем. Разве такое возможно?

— Я всё время реву, как только меня приводят к нему. Плачу навзрыд, да и всё тут. Мне даже притворяться для этого не приходится, слёзы сами рекой текут, как только представлю, что это старое вонючее чудовище будет ко мне прикасаться своими гнилыми лапами… Бр-р-р-р!!! От него пахнет мертвецом, сколько ни умасливай его благовониями.