— Мои палки уже позабылись, а вот твои ждут тебя, о носитель пайцзы Мухаммед… как тебя там? А с тобой, франкская морда, я ещё посчитаюсь! — крикнул он уводимому прочь дону Гонсалесу, который, разумеется, не мог понять смысла обращённой к нему угрозы, ибо не знал чагатайского языка. Когда его, обезоруженного, измятого, растрёпанного и взбудораженного, втолкнули в комнату и щёлкнули за его спиной замком, он в бешенстве походил туда-сюда, вытер с губы сочащуюся кровь, подсел к столу, прочитал последнюю написанную им фразу: «…и в клювах держали рубины, бирюзу, прочие каменья и жемчуг…», фыркнул и пробормотал:

— Н-да… Птички!.. Дочирикались!..

В тот день, когда Тамерлан потерял дар речи, немецкий рыцарь Иоханн Шильтбергер, известный среди чагатаев как минбаши Джильберге, заканчивал проверку своего ходжентского гарнизона, который хоть сейчас готов был выделить тысячу прекрасно обученных воинов для долгожданного похода на Китай. Сопроводив китайского посла до самого Иссык-Куля, немец вдоволь налюбовался сказочными красотами этого озера, помог одному местному богатому баю избавиться от назойливой шайки разбойников, грабивших его владения, получил от бая мешок таньга и возвратился в Мавераннахр со своими слугами и оруженосцами. Ему хотелось подольше побыть в Ходженте, как следует подготовиться к назначенному на первое раджаба походу, а попутно забыть про Тукель и её измену с этим красавчиком Мухаммедом, который хорош в обхождении и, должно быть, не совсем плох на своей дипломатической службе, но как можно было променять его на мужественного, семижильного минбаши… Это не укладывалось в голове у Шильтбергера, жгло ему душу, в памяти мерещился силуэт журавлиного чучела на фоне лунного неба, и хотелось уже поскорее вернуться в Самарканд, узнать, как там, что там. Быть может, Тукель осознала свою ошибку и ждёт не дождётся его возвращения?

Он уехал из Самарканда на другой день после великого курултая, и с тех пор минуло два воскресенья. Подошло третье. Иоханн давно уже сбился с календарного счёту и не мог точно сказать, какое сегодня число — второе ноября или двадцатое октября. В тонкостях местного лунного календаря ему лень было разбираться, и он вёл свой отсчёт дням — сколько прошло воскресений с того или иного события. Благо, они хотя бы семидневную неделю тут соблюдали, басурмане проклятые, и то спасибо! Итак, вычислив, что он не был в Самарканде уже почти три недели, Шильтбергер в понедельник начал собираться в дорогу, а во вторник покинул Ходжент. Он ехал и недоумевал, как это так, его, прожжённого бабника, которого ни одна красотка не могла охмурить, вдруг поймала на крючок эта монголка, состоящая в гареме у старого чагатая! Но прекрасные плечи, искристые глаза и манящие губы так и плавали во взоре рыцаря, заслоняя собой мавераннахрские пейзажи. В душе у него было неспокойно, но чем дальше он отъезжал от Ходжента, тем скорее ему хотелось в Самарканд.

От Ходжента до Самарканда было примерно около сорока трёх фарасангов — расстояние, которое можно преодолеть при сильном желании за пару суток, при доброй езде за три дня, но минбаши Джильберге добирался почти целую неделю. Сначала он довольно бойко двигался по левому берегу Сайхуна и ужасно обрадовался, когда дорога свернула влево, оставляя одну из двух главных рек Мавераннахра позади. К вечеру он и его спутники добрались до караван-сарая, расположенного почти посредине пути от Ходжента до Самарканда, и здесь, разговорившись с купцами, двигающимися второй день из столицы в Ташкент, он узнал потрясающую новость. Оказывается, не далее как в воскресенье Тамерлан, который и до того чувствовал себя плохо, окончательно слёг и даже утратил речь. Кто-то из лечащих его врачей проговорился, что дни измерителя вселенной сочтены. В тот же день во дворце Кок-Сарай объявился предатель Султан-Хуссейн и вместе с сыновьями Мираншаха, Султан-Мухаммедом и Сулейманшахом пытался произвести в Синем дворце переворот. Подвело заговорщиков лишь то, что все они и большинство их людей были пьяны. В полночь явился старший из сыновей Мираншаха, любимчик Тамерлана Халиль-Султан, и разогнал подвыпивших молодчиков, причём Султан-Хуссейна он хотел посадить под стражу, но тот снова куда-то улизнул.

Продолжая свой рассказ, купцы цокали языками, возводили очи горе, всплёскивали руками и нарисовали такую жуткую картину тревоги и хаоса, царящих в Самарканде, что расчётливый немец невольно задумался, а стоит ли ему вообще спешить. Разум подсказывал ему, что в смутное время лучше держаться подальше от великих столиц и государевых дворцов. На другой день он сказался больным и никуда не поехал из довольно уютного караван-сарая. За целый день из Самарканда не притекло ни одного человека. В четверг, продолжая оставаться в этой точке на полпути, Шильтбергер дождался каравана, идущего из Самарканда в Ходжент. Он тотчас пристал к караванбаши, которого звали Алладдином Аль-Джангери, с расспросами о том, что происходит в столице. Алладдин оказался весьма говорливым малым и нарассказывал такого, что у Джильберге волосы на голове зашевелились.

— Тамерлан мёртв, это я могу точно сказать, — говорил он. — Его смерть будут ещё долго утаивать от народа, а тем временем обстряпывать свои делишки. Сейчас всякий здравомыслящий человек предпочитает исчезнуть из Самарканда, чтобы ненароком не оказаться замешанным в том или ином заговоре или не попасть под горячую руку заговорщикам.

— А что Султан-Хуссейн? Где он сейчас? Не слышно?

— Ну да, не слышно! То там, то тут — грабят, поджигают дома, насилуют. Говорят, к нему сейчас идёт рать из Хорезма, сплошь из узбеков, а эти узбеки — известный народ. Дикари и разбойники. Не приведи Бог, чтобы хотя бы тысяча их жила в Самарканде, а тут целое войско нагрянет! Кого ж ещё мог собрать Султан-Хуссейн, как не отребье! Но ведь и этого мало.

— А что ещё такое?

— Аллахдад, которого Тамерлан страшно обидел, ведёт своё войско на Самарканд и хочет отомстить обладателю счастливой звезды за обиду, ещё не зная, что Тамерлан мёртв.

— Чем же обидел Тамерлан своего лучшего полководца?

— Как? Вы не знаете?

— Увы, нет.

— Да ведь когда кончились все эти бесконечные праздники по поводу объявления войны Китаю, Тамерлан подозвал к себе Аллахдада и сказал: «Аллахдад! Я уже стар и немощен, a ты моложе меня. Хочу уступить тебе свой престол, но при одном условии — если ты три раза подряд обыграешь меня в шахматы».

— И что же Аллахдад? Не может быть, чтобы он обыграл в шахматы лучшего шахматиста во всей вселенной.

— В том-то и дело! Баязет не мог обыграть нашего Тамерлана, а Аллахдад обыграл. Но хазрет вдруг, заупрямился и сказал: «То была шутка, и никакой престол свой я тебе отдавать не собирался. Откланивайся и проваливай». Тот смирился поначалу, но потом гордыня его обуяла, и решил он во что бы то ни стало отнять у Тамерлана трон, тем более что отныне он по закону принадлежит ему, ведь условие было выполнено — трижды Аллахдад обыграл Тамерлана в шахматы, и были свидетели, когда Тамерлан обещал отдать трон в таком случае. Так что неизвестно, какая участь уготована Самарканду в ближайшие дни.

— И всё-таки мне не верится, что Аллахдад мог обыграть в шахматы самого Тамерлана.

— Аллах свидетель!

— Ну, хорошо, а что слышно там про послов эмира Энрике? — спросил Джильберге, надеясь хоть немного пролить свет на жизнь Мухаммеда Аль-Кааги, которого Тукель предпочла ему, светловолосому минбаши из Шварцвальда.

— Это какого эмира Энрике? Который из Хузистана?

— Да нет же! — удивился немец неосведомлённости караванбаши. — Который сидит на острове франков.

— Ах, этого! Это вы про цапель спрашиваете?

— Почему цапель?

— Ну как же почему? Помните, они когда ещё только в Самарканде объявились, то ходили в таких смешных костюмах, будто цапли? Их в народе так цаплями и прозвали с тех пор. Потом уж они спохватились, что у нас тут благопристойные люди живут, и стали в нормальных одеждах ходить. Так вот, их, сказывают, упрятали в зиндан. Туда же, где сидят пленные четыреста китаёзов. А китаёзы голоднющие, сволочи, как накинулись на этих цапель, разорвали их на мелкие кусочки и сожрали всех разом.