Выслушав советы мудрецов, Тамерлан вознаградил первых, а на вторых сильно рассердился, говоря: «Много раз звёзды предрекали мне неудачу, когда шёл я в поход, но когда возвращался я с великой победой, звездочётам приходилось переписывать свои прежние предсказания и прятать глаза свои от стыда. Пусть же звёзды слушают мою длинную волю! Идём на Русь!»

Так сказал он и на следующее утро повёл войска свои дальше, но едва только двинулась рать великая, случилось знаменье, коему и аз, грешный отступник, свидетелем был, поскольку впервые ехал на коне невдалеке от Тамерлана-царя.

Было утро, и туман плыл над Доном-рекой и над полем. Вдруг из этого тумана, что над полем, раздалось пронзительное ржанье, и трижды повторялось оно. Такое жалобное, что у всех сжалось сердце, а Тамерлан остановил коня своего. И вот из тумана выбежал белоснежный жеребёнок. Правая передняя и правая задняя ноги у него болтались будто неживые, а скакал он чудесным образом на передней левой и задней левой, на двух ногах только. И горло у этого жеребёнка было перерезано, и кровь огненно-алая стремилась из раны, выплёскиваясь на траву пред ногами коней Тамерлановой рати. Проскакал он в виду всего строя войск, будто земли не касаясь копытами, и бросился в воду Дона-реки.

Видя такое знамение, Тамерлан мрачно задумался и тут уж сказал всему своему воинству: «Се дурной знак. Поворачиваем вспять, идём назад в земли свои, в Самарканд-город».

Когда уже рать повернула, многие бросились искать в тумане кого-то, кто мог резать там жеребёнка, и не нашли. Пробовали выловить в реке жеребчика того и тоже не могли сыскать. Токмо кровь его запеклась на траве.

А сказывают также, что именно в тот день, августа месяца двадцать шестого числа, лета от Рождества Христова одна тысяча триста девяносто пятого, в Москве встретили первописанную икону Божией Матери, принесённую из Владимира, и обошли с нею крестным ходом вокруг столицы князя Василья Димитриевича. И что же сие, как не преславное свидетельство спасительного заступничества Богородицы и Приснодевы Марии за землю Русскую, православную и богохранимую! Она же, Заступница, и жеребчика послала невиданного, ибо никаким иным знамениям не поверил бы нехристь-басурманин.

Слышал я также, что с того дня ежегодно в Москве отмечают преславное избавление от орд Тамерлана, яко великий праздник Сретенья Владимирской иконы Пресвятой Богородицы, и тому уже девятое лето свершилось. И звонят колокола по Руси Святой, да не слышит их раб Божий Александр, подвизавшийся при дворе царя-нехристя Тамерлана, Хромца Железного, писарем и псом послушным. Увы мне, в чужбине обретающемуся, и поделом мне, отступнику несмелому, мысленно лишь молящемуся Богу Живому, а изустно исторгающему молитвы басурманскому…

В дверь мирзы Искендера громко постучали. Рука его, сжимающая кадям, вздрогнула, и только что написанные волшебными чернилами слова запрыгали перед глазами, медленно, слишком медленно истаивая. Вновь раздался грозный стук. Зубы Искендера сжались, сердечный настрой, вызванный описанием чуда с жеребёнком и самобичеванием, таял вместе с буквами родной кириллицы: «…изустно исторгающему молитвы басурманскому…» Искендер сильнее стиснул зубы, и, несмотря на то, что зловещий громкий стук в деревянную дверь его шатра повторился в третий раз, бывший рязанец, а ныне «правая рука Тамерлана» начертал окончание фразы: «…Богу Аллаху». Отложив калям и рукопись в сторону, он закрыл крышкой пузырёк с волшебными чернилами и пошёл открывать дверь.

— Мирза Искендер, — обратился к нему стоящий за дверью юзбаши Ослан, — хазрет приказал срочно доставить вас к нему.

— В чём дело? — спросил Искендер.

— Там всё узнаете, — проговорил юзбаши довольно грозно. — Да, и прихватите с собой чернила и то, на чём обычно пишут.

— Пишут обычно на бумаге, — с долей ехидства промолвил Искендер. «Видать, старый хрыч собирается писать кому-то письмо. Уж не китайскому ли императору?» — подумал он, собираясь.

Юзбаши тем временем вошёл в его шатёр без спроса и нагло рассматривал интерьер.

— Кстати, — сказал он, — чуть не забыл! Колчан добродела приказал ещё прихватить язык того азербайджанца.

— Не добродела, а добродетели, — поправил Искендер.

Язык Сулейманбека хранился у него в склянке с крепкой египетской аракой. А что делать! Ведь хазрет приказал хранить его. Взяв склянку, Искендер сунул её в тот же ларец, где уже лежали бумаги, перья, калямы и пузырьки с чернилами. Приказ Тамерлана прихватить с собой язык Сулейманбека сильно насторожил Искендера. Что бы это могло означать? Он получил доказательства, что азербайджанец не клеветал? Но не станет же он пришивать неудачливому доносчику язык на прежнее место!..

Теряясь в догадках и дурных предчувствиях, мирза в сопровождении юзбаши Ослана был доставлен пред очи «колчана добродетели». Вид Тамерлана пуще прежнего испугал мирзу — хазрет был сильно не в духе, чёрные кисточки бровей сдвинуты к переносице, в глазах — кровавый отблеск.

— Искендер, ты нужен мне, — промолвил он, увидев мирзу. — Встань за моей спиной и записывай всё, что происходит.

— Слушаюсь и повинуюсь, — сглотнув, выдавил из себя Искендер, устроился за спиной государя и открыл свой ларец.

Тем временем Тамерлан приподнял вверх левую руку и обвёл взглядом присутствующих, что означало только одно — он будет вещать и все обязаны стараться не проронить ни слова.

— Наше веселье несколько омрачилось после того, как багатур Яз-Даулат не поймал остриём своего копья обручальное кольцо моего внука Искендера, предназначенное для моей невестки и будущей внучки, очаровательной Баштык. Такого ещё никогда не случалось на царских свадьбах. Яз-Даулат считается одним из лучших копейщиков моего великого воинства, и я не верю, что он не мог выполнить упражнение, коему обучены все чагатаи. Во всяком случае, можно найти сотни ловкачей, которые без труда ловят кольцо остриём копья. Но я не могу и заподозрить Яз-Даулата в собственном злом умысле, потому что он происходит из барласов, как и я сам. А барласы никогда и нигде ещё не подводили меня. Поэтому я хочу лично и прямо сейчас допросить Яз-Даулата, чтобы выяснить, кому придётся висеть на этой виселице, кто своим болтающимся в петле видом восстановит наше веселье.

К Тамерлану подвели оплошавшего Яз-Даулата. Вид у него был виноватый, но не трусливый. Он готов был с честью понести любое наказание.

— Успокойся, Яз-Даулат, — сказал ему Тамерлан. — Я прекрасно помню, как ты сражался в битве при Анкаре и при взятии Алеппо. Я не причиню тебе никакого вреда за твою промашку. Но ты должен сообщить мне, кто именно подговорил тебя промахнуться.

Тут на мужественном лице багатура выразилось недоумение, красноречиво свидетельствующее о том, что никто его не подговаривал, просто он сам оплошал, раньше времени осушив пару бокалов вина. Его молчание несколько затянулось, и Тамерлан заговорил снова:

— Ты молчишь, поскольку не в твоих правилах быть доносчиком. Так я подскажу тебе, кто подговорил тебя, и клянусь Аллахом, этому человеку уже недолго осталось тосковать по верёвке.

Суровые глаза Тамерлана побежали по лицам присутствующих, и всякий, на ком хоть на миг задерживался страшный взгляд кровавого царя, испытывал невольное содрогание. И каждый на этот краткий миг чувствовал себя с головой виноватым, хотя прекрасно знал, что не он подговорил Яз-Даулата не поймать кольцо.

Заглянув через плечо, Тамерлан покосился на мирзу Искендера, тот моментально побледнел от ужаса и, чтобы не затрястись всем телом, принялся старательно обмакивать калям в чернила.

— Визирь Хуссейн Абу Ахмад! — громко вымолвил наконец Тамерлан, и все в один голос ахнули, настолько это было чудовищно. Хуссейн Абу Ахмад, человек преклонного возраста, происходивший из знатной самаркандской фамилии, занимал один из самых высоких постов в государстве. Он был визирем провинций и народа, а следовательно, в согласии с соответствующим параграфом «Тюзык-и Тимур»[150], считался главным из семи визирей, отвечающим за все административные и юридические дела в стране. Невозможно было поверить в то, что он способен подговаривать кого-то ошибиться при ловле кольца на свадьбе Тамерланова внука.