И день урочный настал.

Мокрые хлопья снега падали на Самарканд с утра, и северо-восточный ветер пытался нести их по улицам города, но они быстро прилипали к земле и таяли, таяли под копытами лошадей, на которых спешили в орду те, кто жил в городе.

Великая орда, раскинувшаяся под Самаркандом на несколько курухов[190], заканчивала складывать свои шатры и строилась, выстраивалась, вылепливалась в великое войско, насчитывающее более двухсот тысяч конных и пеших ратников. Это был костяк похода, костный мозг которого — сам Тамерлан. Правое крыло великой армии под предводительством Пир-Мухаммеда должно было собраться в Ташкенте и его окрестностях — Шарукье и Сейраме. Левое крыло под командованием Джеханшаха двигалось к Яссам и Сабрану. А костяк, ведомый самим измерителем вселенной, должен был прийти и встать между крыл своих — в Отраре. Оттуда, из правобережья Сайхуна, эта объединённая, почти миллионная армия двинется дальше на восток.

Тамерлан, в шлеме, в серьгах, с выкрашенной в рыжий цвет бородою, в доспехах и в лисьей шубе, накинутой на плечи, сидел на своём вороном Борак Гурагане и с высоты небольшого холма, расположенного на северо-востоке от Баги-Шимали[191], пристально взирал на протекающий мимо подножия холма мощный поток его великой рати. Он был доволен зрелищем — всё двигалось, звенело и гарцевало именно так, как в начале похода на Индию и в начале похода на Баязета. Груженные доверху кибитки и вьючные лошади не выглядели обузой — скакали и ехали наравне с лёгкой конницей и пехотой, которая во время перемещения армии тоже ехала на лошадях.

Вскоре снег кончился, из-за туч выглянуло солнце, заиграло тысячами бликов на шлемах, латах, секирах, золотом шитье кибиток эмиров и тысяченачальников. За лёгкой конницей и пехотой двинулись могучие ряды отборного воинства, на треть состоящего из барласов и их родственников. Шкуры ирбисов и рысей украшали крупы лошадей. Тамерлан успел выпить чашу вина, и теперь обострившееся зрение его выхватывало из этого текущего потока знакомые, милые, родные лица тех, с кем уже приходилось воевать бок о бок в Индии и Анатолии, на берегах Итиля и в Ногайских степях.

Когда следом за тяжёлой конницей показались обозы метателей грегорианского огня, завоеватель вселенной дал знак, и сам первый стал спускаться с холма, забирая чуть влево, чтобы, спустившись, срезать путь и очутиться впереди всего войска. Его прославленная гвардия, состоящая из самых отборных багатуров, на лучших лошадях, покрытых тигровыми шкурами, последовала за своим господином и богом. Тамерлан и его нукеры, не отягощённые кибитками, которые двигались в основном потоке под присмотром оруженосцев, пустились вскачь по широкому полю, чуть занесённому тающим снегом, и грязь полетела из-под копыт.

Мирза Искендер скакал чуть поодаль от Тамерлана и его ближайших нукеров, внуков и Аллахдада. Взгляд его невольно оборачивался влево, где на кауром жеребце скакал сам Шарафуддин Али Йезди, автор «Книги побед», бывший в недолгой опале и теперь возвращённый Тамерланом ради похода в Китай. Искендер ревностно поглядывал на своего литературного соперника, но всё же и радовался его присутствию, которое означало, что Тамерлан не будет требовать от Искендера, чтобы он постоянно был рядом с ним.

Впереди уже показалась цель — невысокий плоский холм, на лысой вершине которого стояла озябшая и жалкая толпа связанных китайцев, тех самых четырёхсот с лишним человек, что приехали в конце лета в сопровождении посла Ли Гаоци, которого потом отправили верхом на свинье в обратный путь одного. Всё это время они томились в главном зиндане на Афрасиабе, и от скверного содержания двое умерли, за что начальник зиндана получил сотню палок, ибо Тамерлан желал видеть в день начала похода всех китайцев живыми и здоровыми.

— Всё готово? — строго спросил Тамерлан охранников, стерегущих китайцев. Те, волнуясь, отвечали, что всё в полном порядке и каменщики готовы к сооружению башни из круглого кирпича. Основа её, каменная башня в три шага диаметром и высотой с чагатайское копьё, была уже возведена, и оставалось лишь облицевать её страшной облицовкой — отсечёнными головами.

Пока ещё эти головы сидели и вращались на своих шеях и были живы, их глаза испуганно моргали и щурились от яркого солнечного света, внезапно брызнувшего из-за туч, уста издавали гортанные звуки китайских слов, носы вдыхали холодный зимний воздух. Тоска сквозила во взглядах пленников — китайцы понимали, сейчас произойдёт с ними что-то страшное. Но ни один из этих людей, выдержавших столь долгое заточение и теперь готовящихся к смерти, не проливал слёз отчаяния и страха.

Осмотрев место предстоящей ритуальной казни, Тамерлан приказал, чтоб передали всем беглербекам, темникам, минбаши и юзбаши явиться на холм. Лицо его сияло. Он был счастлив. Поход начался, и сейчас предстояло пролить первую кровь этой новой войны, обозначив начало. Четверо внуков, состоящих при деде — Рустем, Искендер, Халиль-Султан и Улугбек, — старались в эту минуту быть поближе к покорителю мира. Улугбеку только что исполнилось двенадцать лет, но, рано развившись, он не намного моложе выглядел, чем, к примеру, двадцатилетний Искендер. И в седле держался лихо.

— Жаль, что нельзя было взять слонов, — сказал он, обращаясь к Халиль-Султану, и двоюродный брат понял, что мальчик этой фразой просто хочет скрыть волнение.

— Да, — кивнул он, — явиться в Китай на слонах… Представляю, какое это было бы зрелище.

Аллахдад подал Тамерлану саблю. Осмотрев её, великий эмир остался недоволен и потребовал другую. Глядя на его порозовевшее лицо, трудно было вообразить, что ещё недавно самые близкие люди считали его мёртвым.

Мирза Искендер подъехал к Шарафуддину Али Йезди и поприветствовал его. Шарафуддин улыбнулся:

— Я слышал, вы тоже были в опале?

— Не так долго, как вы, но несколько построже.

— Сидели в зиндане?

— Побывал в этом раю. Вы станете описывать то, что произойдёт сейчас? — поинтересовался Искендер.

— Не знаю, — пожал плечами Шарафуддин. — А почему бы и нет?

— Я тоже.

— Надеюсь, вы не считаете меня своим литературным соперником?

— Считаю. Но разве это плохо? — улыбнулся Искендер.

— Пожалуй, хорошо. Буду рад вашему соперничеству. И дружбе.

Подъезжающие командиры кушунов, туменей, сотен и десятков располагались вокруг места заклания, не слезая со своих лошадей. Минбаши Джильберге очутился подле минбаши Милодрага, серба, равно как и он некогда воевавшего на стороне Баязета.

— Как вам нравится то, что он затеял на сей раз? — спросил немец.

— Что-то новенькое, — отвечал Милодраг. — Хочет пролить кровь китайцев задолго до того, как придёт в Китай.

— В Китай! Подумать только! Вы могли вообразить себе несколько лет назад, что отправитесь с походом на другой конец света?

— Нет, не мог, — честно признался сербский витязь. — Но мне это по душе.

— Мне тоже, — с многозначительным вздохом сказал Джильберге. — А вон, смотрите-ка, видите того юзбаши европейского вида? Знаете, кто это?

— Знаю, это дон Гомес, бывший гвардеец короля Кастильи.

— Чудно, не правда ли? Только ему стоило захотеть пойти тоже в поход на Китай, как хазрет тотчас же присвоил ему звание сотника. Где справедливость? Ведь нам с вами первое время пришлось походить в командирах десятки.

— Говорят, он неплохой рубака.

— А мы с вами что, плохие?..

В это время забили литавры и затрубил карнай. Тамерлан, выбрав наконец себе самую острую саблю, поднял её над головой и прислонил плашмя к своему затылку. Когда литавры и карнай смолкли, по холму разлилось гробовое молчание.

— Дети мои! — сказал Тамерлан тем самым своим голосом, которым он умел завораживать слушающих его. — Вы думаете, мы уже начали поход на Китай? Нет, ещё не начали. Но сейчас начнём его. Сейчас мы положим основание нашей грядущей великой победы. Никогда раньше мы так не делали. А жаль. Это было бы красиво. Я представляю себе башни-памятники в честь наших походов. На юго-востоке от Самарканда — в память об Индии. На юго-западе — в память о Сеистане и Фарсе. На западе — в память об Анкаре и Испагани. На северо-западе — в память о Золотой Орде. Может быть, мои внуки когда-нибудь возведут их. А сейчас мы начинаем великий поход на Китай, и в честь этого события здесь, на холме, будет воздвигнута башня, со всех сторон обложенная китайскими головами. Пусть каждый отсечёт одну голову и отдаст её каменщикам, дабы они могли произвести облицовку уже готовой каменной башни. А когда мы вернёмся из похода, пустые глазницы черепов будут смотреть на нас, встречая победителей. Йа-ху-у-у!