Чагатаи, как уже говорилось выше, располагались на всхолмии, поросшем степной колючкой, то есть имели под ногами более-менее устойчивую опору.

Визг, вой, проклятия и всё, что только можно вообразить себе, разносилось над гибнущей в объятиях предательской глины ратью. Лошади падали, бились и ржали, пытаясь встать на ноги, ломая в то же время ноги своим всадникам, ярость плёток их не вразумляла, а приводила в ещё большее бешенство. Хуссейн пытался командовать, он не терял присутствия духа, так же как командующий унгкул-бронгаром (правым крылом) Келиб, равно как и славный и отчаянный Курбан Дарваза, возглавлявший левое крыло — сунгкул-джувонгар. Есть ситуации, когда мужество и стойкость воинов бессильны, не многим полезнее при этом решительность и упорство полководцев.

Непонятно, кто отдал приказ отходить. Впрочем, что тут гадать. Но что надо спасать свою шкуру, было ясно абсолютно всем. Раскачиваясь, как пьяная, волоча облепленные подлой грязью копыта, получая в спину отравленные стрелы и ядовитые насмешки, потащилась победоносная армия Хуссейна к своему боргаку — становищу.

Дождь продолжал лить, в нем было столько мощи, что он мог бы погубить ещё десяток армий на этом куске жидкой земли.

Но нет худа без добра. Насмотревшиеся, что случилось с нападавшими, чагатаи не решились их преследовать, справедливо рассудив, что с ними липкая глина может сыграть ту же кровавую шутку. Как бы не превратилась ослепительная победа в грязное поражение. Таким образом у Хуссейна появилось время на то, чтобы спасти тех, кто не был погребён под телами собственных коней и не погиб от вражеских стрел.

Глубокой ночью, не дожидаясь, когда земля подсохнет, армия эмиров отправилась на юг.

Братья ехали в одной кибитке и молчали. Даже выпитый бурдюк вина нисколько не смягчил горе испытываемых переживаний. Чтобы не наносить брату дополнительных душевных ран, Тимур не стал ему рассказывать про историю с кокандским посланцем. Поражение было неизбежно, что можно сделать, если их перехитрили люди и возненавидела природа!

Расстались братья так же молча. Конечно, они понимали, что это не ссора, но вместе с тем догадывались, что вчерашняя гроза проложила между ними ещё одну преграду, и кажется, немалую.

Об обороне Самарканда теперь не могло быть и речи, следовало сначала зализать раны.

Весть о разгроме армии эмиров достигла города через несколько дней после сражения. Она многих повергла в уныние и панику. Многих, но не всех. Те, кто мог видеть в это время Маулана Задэ, с удивлением обнаруживали, что он сделался бодр, деятелен, разве только не весел. Примерно так же держали себя Хурдек и-Бухари, Абу Бекр, их друзья и приближённые. Они словно почувствовали, что пробил их час. Повсюду сновали какие-то непонятные люди, вооружённые кинжалами, сосредоточенные и неразговорчивые. Выяснилось, что в городе полным-полно шиитских дервишей, они покинули места своего обычного обитания среди окраинных развалин, ими кишели рынки и улицы. Лавочники, и состоятельные, и небогатые, собирались в чайханах и обменивались бесконечными слухами. Главные касались того, что будет дальше.

Что будет делать Ильяс-Ходжа?

Что будут делать эмиры?

Кого будут убивать?

Кого просто ограбят?

Городские стражники как-то в одночасье утратили свою представительность и предпочитали не показываться в людных местах.

На базарах было много народу, как в обычные дни, но торговля практически замерла. Райаты из окрестных селений не появились утром со свежими фруктами и овощами. Все восприняли это как очень дурной сигнал.

Сказать, что неопределённость изводит и утомляет, значит, сказать малую часть правды. Город стал напоминать котёл с закипающей похлёбкой, да простится нам это избитое сравнение. По большей части «люди базара» были готовы и согласны на любой из двух мыслившихся реальными путей развития. Если эмиры решатся защищать город, обладатели домов, караван-сараев и лавок готовы были им за это платить. Если Ильяс-Ходжа одержит полную и решительную победу, они в принципе были готовы платить и ему. Разница между первым и вторым была для «людей базара» только в том, что чагатаю платить нужно было намного больше. В той или иной форме посетители почти всех чайхан и харчевен сходились на том, что платить придётся. Желательно, конечно, поменьше.

Но дело в том, что любителями приятно побеседовать за ароматным чаем население Самарканда не исчерпывалось. Какие-то свои настроения бродили и клубились в хижинах бедноты, в среде всяческого сброда, которым обычно полон большой торговый город. И всегда этот сброд оказывается наиболее легко воспламеняемым материалом, когда над городом нависает какая-нибудь большая опасность.

То, что Самарканду на этот раз не удастся откупиться от грядущих неприятностей звонкой монетой, стало ясно ранним утром, на третий день после известия о поражении эмиров. И, конечно, в центре разворачивающихся событий оказался молодой богослов Маулана Задэ. Опоясанный воинским поясом, на котором болтались и сабля, и тяжёлый таласский меч, он подошёл к воротам дома, в котором предавался тревожному отдыху престарелый и уважаемый Абу Саид, в недавнем прошлом верховный мераб Самарканда, а ныне хранитель главной его печати.

Не обращая внимания на то, что час воистину ранний, Маулана Задэ громко постучал рукоятью меча в медную бляху, приколоченную на ворота.

В доме проснулись быстро, потому что никто толком и не спал. Слуга-старик был выслан спросить, кто это так нагло беспокоит старика — хранителя городской печати.

— Народ! — был дан ему гордый и звучный ответ, подтверждённый тремя десятками глоток тех, кто толпился за спиной своего вожака.

Ответ был столь необычен, заносчив и нелеп, что старик не сразу сообразил, в чём дело. Пришлось призывать ещё кого-то. Стражники, которым было получено охранять сон высокопоставленного чиновника, благополучно и благоразумно отсутствовали.

Все эти заминки и задержки разозлили толпу представителей народа. Она, что интересно, быстро разрасталась, что почти всегда случается в подобных ситуациях. Среди простых людей оказывается очень много желающих пристроиться в хвост к какому-нибудь начинанию. В ворота полетели камни, и послышались угрожающие крики.

Вот наконец ворота отворили. Маулана Задэ и десяток его спутников, увешанных оружием столь же угрожающе, как и он сам, вошли во двор.

Хранитель печати был, разумеется, перепуган до смерти, но старался держаться с достоинством. Была у него мысль одним начальническим окриком осадить эту шайку вооружённых оборванцев во главе с этим омерзительным наглецом. Была, но исчезла при виде того состояния, в котором находились и оборванцы, и наглец. Они были свирепы, мрачны, одновременно крикливы и готовы на всё. Именно эта внезапно возникшая уверенность, что готовы на всё и ни перед чем не остановятся, и заставила старика удержаться от первоначального плана.

Он уныло поприветствовал их и осведомился, что им нужно в столь ранний час.

Именно в этот момент власть перешла к Маулана Задэ и его сторонникам.

   — Предательство не выбирает час, когда ему обрушиться на наши головы.

   — Предательство? — испуганно спросил старик.

   — Мы остались без защиты, ваши благородные эмиры бросили город на произвол судьбы.

   — Бросили?

   — Да, и бегут в Балх. Но зря они думают, что в состоянии нас предать. Найдутся руки, способные защитить Самарканд. — С этими словами Маулана Задэ воздел вооружённую руку и рассёк утренний воздух сверкающим лезвием. Лес рук, отягощённых оружием, взметнулся следом, и послышались крики, утверждающие, что вот они, эти руки, нашлись.

   — Вы хотите воевать с чагатаями? — осторожно и растерянно спросил Абу Саид.