— Но ведь вы же не сделаете этого, наш добрый друг? — спросил дон Альфонсо.

— Ну за кого вы меня принимаете! — развёл руками Мухаммед. — Разумеется, не сделаю.

— Ну, теперь-то ты начал наконец меня бояться?

— Но кто ты? Ведь ты лишь по обличью моя бабушка Фатуяа?

— Нет, я и есть твоя бабушка. Но не Фатуяа. Меня зовут — бабушка Смерть.

— Но разве у Смерти есть внуки?

— А как же! Ведь ты — Тамерлан, внук Смерти.

Он и этот страшный демон в обличии его бабушки Фатуяа стояли на высокой-превысокой башне из отрубленных человеческих голов, и когда демон засмеялся, назвав его внуком Смерти, Тамерлан вздрогнул, отшатнулся и, упав навзничь, покатился по сочащимся гноем черепам…

Проснувшись от собственного нечеловеческого воя, он тотчас сел на своём ложе и обхватил голову левой рукой. Голова была мокрой и липкой, как один из тех черепов, по которым он только что катился в своём сне.

Глубоко-глубоко вздохнув, он разлепил глаза и увидел перед собой чашку из розового китайского фарфора с кобальтовыми изображениями драконов, наполненную пенистой бузой. Верный писарь Искендер протягивал её своему царю с выражением заботы и покорности.

— Не помнишь, сколько раз я уже просыпался от этого поганого сна? — спросил Тамерлан. — Пять или шесть?

— Это — пятый, — сказал Искендер. — Правда, я не всегда присутствовал при вашем пробуждении в течение этих полутора месяцев, прошедших с тех пор, как сон приснился вам впервые.

— А кстати, это любопытно, — промолвил Тамерлан, постепенно отходя от страшного ощущения и прихлёбывая вкусную холодную бузу. — Почему-то когда ты не сторожишь мой сон, мне эти ужасы не снятся. Может быть, это ты навеваешь на меня?

— Клянусь Аллахом, не я, — отвечал Искендер, прижав к груди ладонь.

— Который час?

— Ровно между субхом и зухром.

— Это я столько проспал?

— Но вы же и просили не будить вас как можно дольше в это утро.

— Ах, ну да… Подожди-ка, напомни мне — почему?

— Вы сказали, что время от начала утра до начала великого курултая покажется вам бесконечностью и лучше провести большую его часть во сне.

— А всё ли готово к великому курултаю?

— Всё, хазрет. И навесы, и устланные коврами помосты, составленные в виде румских амфитеатров, и дастарханы, а повара уже начали свою стряпню.

— Ну что ж, хорошо. Пусть несут мне умыванье и свежую одежду.

И начались тщательные, томительные для Тамерлана приготовления к главному событию года, кульминации празднеств, длящихся вот уже целый месяц. Одевшись и всё же коротко помолившись Аллаху, великий завоеватель мира отправился взглянуть на площадь курултая. Там всё уже было готово к приёму гостей и хозяев. Золотой трон, украшенный изображениями львов, солнц и орлов с распростёртыми крыльями, обрамляли пять рядов помостов, установленных наподобие трибун амфитеатра и ступенчато возносящихся вверх за троном. Это были места для внуков, жён, родственников, знатных барласов, сеидов, улемов и багатуров. И весь этот амфитеатр утопал в тени гигантского навеса, выполненного из ковровой ткани и поддерживаемого множеством мощных позолоченных опор в виде колонн и копий. В изощрённом узоре этого великого шатра-ковра мелькали бесчисленные изображения птиц, животных, ваз с цветами и змей, которых то и дело можно было спутать с вязью арабских изречений из Корана. Чаще всего, и это быстро подмечалось зорким глазом, попадались изображения оленей, косуль, ланей, джейранов, сайгаков и прочих копытных, на спине у которых сидели, вцепившись когтями в шкуру, а клыками в горло, львы, тигры, леопарды, рыси и длиннохвостые ирбисы.

Супротив трона, на расстоянии двадцати шагов, под точно таким же навесом, только втрое меньшим, был установлен помост для членов великого дивана и начальников областей. Там же должны были сидеть секретари и летописцы. По обе стороны от трона и дивана размещались устланные коврами и подушками помосты для военачальников, послов, судей, учёных лиц, поэтов и прочих интересных людей государства.

Тамерлан остался доволен, сделал лишь пару небольших замечаний и приказал выплатить главному устроителю курултая сотню золотых динаров.

Затем он отправился в слоновник посмотреть, как там раскрашивают слонов в разные цвета для увеселения на сегодняшнем празднике, которым должен был быть увенчан курултай. Ему так понравилось, что он сам поучаствовал — попросил кисть и разрисовал одному из слонов ухо в ярко-зелёный цвет.

Далее Тамерлана перетаскивали на носилках из одного конца орды в другой, всюду он строго всё проверял самолично, кого-то поощрял, кого-то наказывал, но в конце концов это ему надоело и, радуясь, что как-то убил время, он велел отнести себя в свой шатёр, где немного перекусил и выпил две чаши вина, поиграл в шахматы с мавлоно Алаутдином Каши, который единственный из всех часто выигрывал у замечательного шахматиста. Потом он отдавал распоряжения, как именно нарядить для курултая жён, продиктовал несколько страничек мирзе Искендеру, и «Тамерлан-намэ» дотащилась до эпизода, в котором эмир Хуссейн, прибегнув к ложной клятве на Коране, коварно пытался захватить Тамерлана в плен. Затем он поиграл в нарды с поэтом Кермани, выиграл и предложил ещё Ахмаду партию в шахматы, во время которой царь и поэт чуть не поссорились насмерть, когда Тамерлан подловил Кермани на жульничестве — его конь шагнул на лишнюю клетку. Тамерлан вдруг обиделся и раскипятился.

— Ну, не повесишь же ты меня за это, хазрет? — сказал Кермани, которому многое позволялось благодаря особенной манере поведения — остроумной и независимой.

— Отчего же не повешу? Вот возьму и повешу! Я ещё никогда не вешал поэтов.

— А коней?

— Коней?..

— Коней ведь ты тоже не вешал, о древо висельников и прибежище всех безголовых, коим головы отсечены твоими лихими ребятами.

— Нет, не вешал, — смягчился Тамерлан.

— Ну, так повесь лучше этого ретивого коня, который настолько охамел в твоём присутствии, что осмелился прыгнуть на лишнюю клетку. — И Ахмад Кермани протянул Тамерлану выточенную из слоновой кости фигурку коня.

— Проклятый стихоплёт! — воскликнул Тамерлан. — Твоя наглость непостижимым для меня образом вновь спасла тебя от моего гнева. Эй, мирза Искендер или кто там, дайте-ка мне шнурок.

Мирза Искендер, присутствовавший при этой сцене, подал Тамерлану шнурок, сняв с него ключи от своего письменного ларца.

И великий вешатель, быстро соорудив петлю, просунул в неё голову шахматного коня и затянул узел. Затем, когда казнь совершилась, он протянул шнурок с конём Ахмаду Кермани:

— Приказываю тебе покрыть этого коня позолотой и носить у себя на шее в знак благодарности за то, что он спас тебя от виселицы. А партию можно не продолжать, ибо с потерей коня у твоих белых не остаётся никаких шансов даже на ничью, поскольку правый фланг рушится бесповоротно. Лучше прочти мне что-нибудь из написанного тобой в последнее время.

Кермани ответил, что в последнее время у него не было вдохновенья, зато один молодой поэт — сравнительно молодой, не достигший ещё сорокалетнего возраста — по имени Яхья Лутфи может заинтересовать любого ценителя поэзии своими газелями и фардами[153].

— Ну-ка, прочти мне парочку его фардов и лучшую газель, если помнишь, — попросил Тамерлан.

Ахмад исполнил просьбу, прочёл четыре фарда и две газели Лутфи.

— Очень, очень недурно, — оценил царственный любитель стихов. — И что же, много у него написано такого?

— Он уже заканчивает составление дивана[154], — отвечал Кермани.

— Один диван к сорока годам? — усмехнулся Тамерлан. — Негусто. Передай ему, что он талантлив, но если хочет по-настоящему прославиться, пусть пойдёт со мною в Китай. Я покажу ему поэзию битв и целые диваны побед. И пусть он напишет какую-нибудь «Зафар-намэ», наподобие Шарафуддиновой, только в стихах[155]. Ведь ты же по своей лености никогда не сподобишься на такой подвиг.