Эмир медленно покивал, на него неприятно действовала волна жаркой, истеричной энергии, которая шла от воспламенившегося под воздействием собственных речей ученика медресе.

   — И ты считаешь, что такой искрой мог стать...

   — Да, клянусь бессмертием души. Я знаю, где они, — под Бухарой, я знаю, сколько их, пять, а может, и шесть сотен. Если они неожиданным ударом...

Эмир поднял руку, как бы ставя этим жестом предел разговорчивости Маулана Задэ.

   — Даже если твои кузнецы и горшечники, брадобреи и чувячники все, как один, поддержат моих всадников, всё это кончится огромной кровью.

Маулана Задэ потрясённо помотал головой:

   — Тебя волнует кровь?

   — Бессмысленно пролитая — да. Мы ничего не добьёмся. У Ильяс-Ходжи очень, очень много всадников. И не только здесь, в городе. И твои сербедары, сколько бы их ни было, не выстоят против них.

Лицо Маулана Задэ налилось тёмной, тяжёлой кровью, он закрыл глаза.

   — Ты рассчитывал, что я дам тебе другой ответ? — удивлённо спросил Тимур.

Собеседник продолжал сидеть молча, с закрытыми глазами, он словно впал в какой-то транс. Тунг-багатур опасливо косился на него, не представляя, чем может разрешиться эта ситуация.

   — Я ненавижу чагатаев не меньше твоего. Мы избавимся от них, но не сейчас.

Маулана Задэ внезапно открыл глаза, он полностью овладел собой, лицо его снова сделалось почти весёлым, в движениях появилась самоуверенность.

   — Не сейчас? А когда, скажи мне, эмир Тимур.

   — Тебя мучает нетерпение. Это очень горячее пламя, оно может и сжечь. И не только тебя, но и тех, кто рядом, тех, кто вместе с тобой.

Ничего не отвечая на эти слова, Маулана Задэ встал, подошёл к берегу арыка. Постоял так, не поворачивая голову к оставшимся сидеть на ковре.

   — Да, мы избавимся от чагатаев. И не только от них. Не только.

С этими словами он легко перемахнул через арык и пошёл, не оборачиваясь, вглубь сада.

Когда он полностью пропал за деревьями, Тунг-багатур спросил у Тимура:

   — Не понял я, что он хотел сказать. От кого он собирается избавляться?

   — От меня.

   — Да?! Аллах помутил его разум!

   — Не Аллах.

Помолчав немного, Тимур добавил:

   — Пошли предупредить мою семью, что я сегодня не приду.

Тунг-багатур от природы не отличался большой сообразительностью, так что ему понадобилось определённое время, чтобы осмыслить сказанное. Когда это случилось, он осторожно спросил:

   — Ты изменил свои планы?

   — Да.

   — Из-за этого мальчишки?

   — Можешь считать так.

   — Ты опасаешься предательства с его стороны?

   — От него можно ждать чего угодно.

Полгода прошло в непрерывных блужданиях. В ночь после разговора с Маулана Задэ Тимур с полутора сотнями людей — конных и пеших — покинул Самарканд. Чтобы сбить с толку тех, кто захотел бы за ним погнаться, пошёл он не на юг, к реке Сыр, и не на запад, к Бухаре, где стоял эмир Хуссейн, а на север, к реке Аму. По дороге ему встретился большой туркменский табун. Пастухи, узнав, кто перед ними, сопротивляться не стали, частью разбежались, частью влились в отряд эмира.

Теперь все его люди были на лошадях, подвижность отряда возросла, и Тимур успешно совершил марш на запад. Там он объединился со своим названым братом. Встреча получилась на удивление тёплой. Два дня провели эмиры за роскошным дастарханом в небольшом селении севернее Бухары. До сотни дозорных были разосланы в разные концы от этого селения, дабы предупредить о приближении опасности. Но, как ни странно, чагатаи не спешили с нападением. Возможно, Ильяс-Ходжа просто не знал, где находятся и беззаботно пируют его злейшие враги, возможно, в голове его зрели какие-то новые, неторопливые планы.

Несмотря на внешнее спокойствие в бухарских землях и вокруг них, эмиры понимали, что им надобно что-то предпринять. Ударить прямо на чагатаев и отнять у них Самарканд и Мавераннахр они были не в состоянии. Такое нельзя было осуществить всего с пятью сотнями всадников, полагаясь на туманные обещания сербедаров о поддержке. Да и стоит ли с ними связываться, с сербедарами этими?

Надо было накапливать силы, а проще всего сделать это было на юге, на землях, не охваченных чагатайским влиянием.

В Кандагар, решили эмиры, надо идти туда. Мавераннахр — ещё недозрелый плод, пусть он дозревает под заботливым уходом Ильяс-Ходжи и его головорезов.

Во время этого похода Тимур и Хуссейн с полным правом могли заключить, что судьба наконец начинает поворачиваться к ним лицом. Их слава летела впереди них. Десятки, сотни людей присоединялись к ним. И таджики, и туркмены, и степняки. Когда разрастающаяся армия приблизилась к Кандагару, к эмирам явился один из местных беков Арази Хабиб и объявил, что желает со своими людьми, а их у него не менее тысячи человек, встать под начало Хуссейна и Тимура. Кто же откажется от такого приобретения?

Над ручьём, над прохладным горным ручьём на поросшем травой берегу стоял шатёр Тимура. Очень жаркое лето выдалось в том году, и только в этих местах, в предгорьях вблизи воды, несущей свежесть тающих снегов, можно было вздохнуть полной грудью. Вернувшись с охоты, эмир сбросил с себя пропотевшую одежду и в одной рубахе развалился на огромном ковре в тени старой развесистой чинары.

Слуги управлялись с лошадьми. Дадут им остыть и поведут на водопой.

Повар хлопочет у котлов, распространяющих соблазнительный запах. За время своего успешного шествия на юг Тимур оброс имуществом, и его ставка стала напоминать ставку обычного степного хана. Разумеется, та жизнь, что вёл он, ни в какое сравнение не могла идти с той, что организовал себе жизнелюбивый Хуссейн. У него был не один ковёр и не один шатёр, и содержимое этих шатров вызывало живейший интерес и зависть его нукеров.

Тимур вполне спокойно относился к превосходству названого брата на этом поприще. Даже спокойнее, чем его нукеры. И Мансур, и Байсункар, и особенно Курбан Дарваза считали, что повелитель должен больше заботиться о своём внешнем блеске. Ибо люди по большей части глупы и чаще всего именно внешний блеск принимают за истинное величие. Тем, кто умеет только смотреть, но не умеет думать, может показаться, что между эмиром Хуссейном и эмиром Тимуром нет равенства и первый стоит выше второго.

Тимур, конечно, догадывался о существовании подобных разговоров и настроений, но серьёзного значения им не придавал. Нет, он не был даже глубоко в душе аскетом, он нисколько не заблуждался относительно того, как действует на души подданных богатство и величие, умело выставленные напоказ. Просто он считал, что время для усилий в этом направлении ещё не пришло. И потом, имеет смысл заботиться о величии и блеске своей столицы, каковой мог бы стать, скажем, Самарканд, но какой толк устраивать подобие висячих садов Семирамиды[39] на берегу обыкновенного, хотя и живописного горного ручья?

Таковы примерно были размышления эмира на этот счёт, но в тот момент, о котором идёт речь, не ими была занята его голова. Тягостные предчувствия одолевали Тимура с самого утра. Ни успешная охота, ни лепетанье снеговой воды под обрывом берега, ни зрелище величественных горных вершин не отвлекали и не успокаивали его.

Хуже всего было то, что предчувствия эти были неопределённы. Как ни напрягал он свой мозг, не мог определить, с какого направления ждать ему неприятностей. Хорошо, если не беды.

Он отказался от еды, к немалому изумлению и нукеров и слуг. Виданное ли дело!