— Нет. У него нет возможности попытаться. Но если ты скажешь, легко сделать так, чтобы у него появилась такая возможность.

Чётки Тимура соскользнули сначала с руки, потом с гладкой ткани халата на пол, и Байсункар быстро наклонился и поднял их.

   — Пусть придёт.

Когда посланец Кейхосроу появился перед ним, эмир с трудом сдержал усмешку. Причём относилась она не к несчастному жирному коротышке со связанными руками, а к хитроумному визирю Байсункару. Дело в том, что тот, рассказав о посланце всё, что только можно было рассказать, вплоть до мельчайших деталей, забыл упомянуть о том, что лежало на поверхности: хуталлянец был крив на один глаз.

Одет он был так, как и подобало купцу, только от недельного пребывания в городском зиндане одежда его обтрепалась, чалма из белой сделалась землистого цвета. Движения, которые он попытался произвести, представ пред светлые очи кешского правителя, обнаруживали в нем человека, наслышанного о приёмах придворного обхождения. Впрочем, эмир, большую часть жизни проведший в седле да в походном шатре, не научился ценить тонкости дворцового этикета оседлых правителей и поэтому решил, что телодвижения, совершаемые кривым хуталлянцем, скорей всего проявление нервной болезни, как это бывает у особо рьяных дервишей.

   — Кто ты и как тебя зовут?

Посланец заговорил, и речь его почти с первых слов утомила Тимура. Необыкновенно витиеват и усложнён был слог этого человека, а произносимые им слова ничего при этом не выражали. Эмир, конечно, знал о том, что при помощи слов можно не только о многом рассказать, но ещё больше скрыть, но впервые видел перед собой человека, обладающего этим умением в столь высокой степени. И этот человек его не восхитил.

   — Уведи его, — сказал он Байсункару, — пусть ему дадут десять плетей.

   — А потом?

   — Потом сюда.

Посланец стоически снёс порку, всего лишь два раза сдавленно вскрикнул. Правду сказать, били его поверх халата, что вдвое смягчило удары. К чести его или, вернее, к его уму, он понял, за что его бьют. Поэтому, когда его снова бросили к ногам эмира, он тут же объявил, что его зовут Мутаваси Ариф и что послан он великолепным и добронравным властителем Хуталляна с тем, чтобы предложить блистательному и великодушному эмиру дружбу властителя.

   — И больше ничего? — саркастически ухмыльнулся эмир.

   — О, любимец Аллаха и неодолимый властитель Кеша не может не знать, что есть две дружбы. Одна истинная, другая лживая. Первая подобна золотому сосуду, куда можно собрать все блага жизни, вторая — всего лишь худой глиняный горшок, из которого утекает в песок всё, что бы ты туда ни собрал.

   — Ты ещё захотел плетей?

   — О нет, лучший из справедливых, но то, что я сказал, по-другому сказать было нельзя.

Тимур сменил позу, давая большую свободу затёкшей ноге.

   — Кого сидящий в Хуталляне считает золотым сосудом, а кого худым горшком?

Мгновенная и неприятная улыбка пробежала по лицу Арифа, и без того не награждённому приятностью.

   — Мой господин знает, как золото и глина распределены в твоём сердце...

Тимур перебил:

   — И хочет меня уверить, что распределены неправильно, ты это пришёл сказать?

Одноглазый потупился, поражённый притворной скорбью.

   — Тогда говори.

   — Пославший меня знает о давности и об истоках твоей дружбы с одним достославным воителем. Воитель этот кровью грешен перед владетелем Хуталляна, сверкающим Кейхосроу. Но блеском своей добродетели затмевающий солнце господин мой...

   — Плеть! — крикнул Тимур, и глаз говоруна испуганно забегал меж воспалённых век.

   — Не винит, совсем не винит мой господин тебя за дружбу с согрешившим против него!

   — Вот оно что?

   — И даже если волей ваших дружеских связей ты выступишь на стороне кровавого грешника против моего господина, то и тогда его сердце не закроется для тебя.

   — Теперь ты всё сказал?

   — Почти всё.

Тимур опять усмехнулся, ещё более саркастически, чем некоторое время тому назад.

   — Ты сказал почти всё, но не сказал почти ничего. Зачем Кейхосроу, зная мой характер, послал ко мне такого болтуна? Или в Хуталляне не умеют говорить по-другому?

   — В Хуталляне умеют говорить по-всякому, непревзойдённый среди великолепных, но понимают лучше тогда, когда говорят именно так, как говорю я.

   — Сказано, и ты не можешь не знать этого: не устоит тот город, где, чтобы выразить простую мысль, говорят сложные слова.

   — Воистину сказано, — низко-низко, почтительно-уничижительно поклонился посланец.

   — Итак, Кейхосроу собирается напасть на Хуссейна и предупреждает меня, чтобы я не приходил к нему на помощь.

Хуталлянец отчаянно затряс щеками, и чалма его съехала на правое ухо.

   — О нет, величайший, нет! Ты меня неправильно понял. Видишь, что получается, когда сложные мысли превращаешь в простые слова?

Тимур взмахнул здоровой рукой:

   — Сын шайтана! Говори мне прямо, что задумал Кейхосроу, чего он от меня хочет! Что собирается мне сообщить? Говори, или я заставлю моих стражников снять с тебя халат и велю не останавливаться на десятом ударе!

Мутаваси Ариф испуганно прищурил свой единственный глаз и произнёс тихо, с неожиданным для себя выражением:

   — Не верь Хуссейну.

   — Почему?

Купец вернулся к своему обычному языку:

   — Потому что, когда ты открываешь ему объятия пригязни, он готовит для тебя объятия смерти.

Тимур откинулся на подушки, пососал мундштук кальяна, раздувая крылья своего широкого носа.

   — Вот ты сейчас говорил, что пославший тебя велик и умён.

   — Если ты так понял мои речи, то я рад.

   — Но если он умён, то почему он рассчитывал, что я поверю словам какого-то одноглазого проходимца и ради них нарушу оскорбительными подозрениями свою братскую дружбу с эмиром Хуссейном?

Проходимец молчал, глядя в пол, у него появилось чувство, что зря он добивался и добился встречи с Тимуром, разумнее было бы оставаться в затхлой тишине каменного мешка в зиндане.

   — Кейхосроу ненавидит Хуссейна и хочет ему отомстить за смерть брата, и он знает, что я это знаю. Зачем он присылает тебя? Мне слишком понятно, для чего ему нужно оговорить в моих глазах Хуссейна!

Молчал проходимец, молчал, ибо был согласен со словами, выходящими из уст колченогого эмира.

   — Посылая тебя, он должен был отправить с тобой доказательства того, что Хуссейн против меня что-то замышляет.

Не поднимая головы, Мутаваси произнёс:

   — Мой господин сказал, что главные доказательства ты отыщешь в своём сердце.

   — В своём сердце?

   — Да, он сказал, что проницательный Тимур ещё и до моего появления в его дворце знал, что эмир Хуссейн должен против него что-то замышлять.

Тимур снова потянулся губами к мундштуку, но раздумал. Слова этого одноглазого ничтожества блеснули вдруг искоркой какого-то смысла.

   — В сердце, в своём сердце...

   — Да, так именно он и сказал.

   — Ну, хорошо, я покопаюсь в нем, — Тимур положил ладонь, обременённую чётками, на левую часть груди, — и добуду главные доказательства. Но, как я понял, есть и ещё какие-то, более мелкие, менее важные?

   — Они в Хуталляне, у моего загадочного, подобно лунному диску, господина.

   — Почему же ты не привёз их сюда?

   — Не все планы хуталлянского властителя известны мне. Быть может, некие люди уже везут их сюда.

   — Хорошо, я подожду. А ты...

Посланец Кейхосроу отправился в зиндан и, надо сказать, был несказанно рад хотя бы тому, что отправился не на виселицу.