Огонь решили не разжигать, несмотря на то что селение стояло в стороне от караванной тропы и было давным-давно заброшено. Барласский бек[5] Хаджи Барлас выбрал для ночёвки единственную из сохранившихся камышовых юрт. Его нукеры разделились на три части. Первая составила внешнее охранение, вторая занялась приготовлением ужина, третья тут же улеглась спать, чтобы в положенный час сменить первую.
Хаджи Барласу, не привыкшему себя ни в чём ограничивать, пришлось в этот раз довольствоваться чашкой кумыса и куском вяленого мяса.
Все свои богатства — и гарем, и стада, и поваров — ему пришлось бросить на берегах Кашкадарьи, спасая свою жизнь. И теперь он с малым числом слуг пробирался в Хорасан, рассчитывая там отсидеться, пока Токлуг Тимур[6] вместе со своими чагатайскими собаками будет собирать дань на землях Мавераннахра[7]. Не было таких зверств, преступлений и надругательств, которые не совершались бы во время этих сборов. И сам барласский бек меньше, чем кто-нибудь другой, мог рассчитывать на снисхождение со стороны грабителей из Страны Чет[8]. Отношения между барласами и монголами, кочевавшими к северу от реки Сыр, никогда не были безоблачными и особенно обострились после того, как первые приняли мусульманство. С тех пор, воюя с правителями Чагатайского улуса, они отстаивали не только своё имущество, но и свою веру. Вообще-то и сам Чингисхан, и его сыновья отличались веротерпимостью, но в отношении других народов. Всё стало намного сложнее, когда проблема выбора веры разделила самих степняков.
Когда с ужином было покончено, Хаджи Барлас откинулся на кошму и попытался заснуть, чтобы набраться сил для дальнейшего бегства. Он не был человеком слишком трусливым, ибо такой никогда не возвысится среди кочевников, но считал, что в данном случае есть все основания для спешки. Однако заснуть ему не удалось: страх, видимо, имеет большую власть над сердцем человека, чем усталость. Бек лежал, прислушиваясь одновременно и к окружающим звукам, и к мыслям, шевелившимся в глубине души. За стенами юрты храпели кони, шёпотом переругивались нукеры, звенели сверчки. В стенах копошились бесчисленные насекомые. В душе бека расправляла свои тёмные крылья тоска. Да, свою жизнь он, вероятно, спасёт, но что он станет делать в Хорасане? Да, его правитель сейчас считается его другом, но одно дело ехать к нему в гости в качестве всесильного бека, и совсем другое — мчаться к нему под крыло, будучи разбитым и гонимым.
Может быть, вернуться?
Нет, ответил сам себе Хаджи Барлас, возвращение — неминуемая смерть, и хватит тратить время, отпущенное для драгоценного сна, на размышления о бесполезном.
Но и второй его попытке заснуть не суждено было стать удачной. Камышовый полог, прикрывавший вход в юрту, откинулся, и на фоне звёздного неба показалась фигура телохранителя.
— Я не сплю, — сказал бек.
— Вас хочет видеть Тимур.
Хаджи Барлас не сразу сообразил, о ком идёт речь. Во время трёхдневной скачки, во время переправы через Амударью он находился как бы в полусне и не вполне отчётливо осознавал, кто именно сопровождает его в этом путешествии. Его можно было понять — слишком резкое падение с вершин благополучия в пределы бедствия кого угодно может свести с ума.
— Тимур?
— Да, господин. Сын эмира Тарагая.
Хаджи Барлас прекрасно знал своего молодого родственника и в глубине души был польщён тем, что он оказался в его свите в этот тяжёлый момент. Тимур уже давно считался самым умным, смелым и решительным среди молодых и родовитых воинов племени. На него можно будет опереться.
— Пусть войдёт.
В дверном проёме произошла смена теней.
Тимур вошёл внутрь и сел, опершись на камышовую стену, отчего сделался совершенно невидим. Эта физическая невидимость гармонировала с общей загадочностью молодого воина. Бек почувствовал, что разговор будет не совсем обычным.
Молчание — вещь неприятная, но вдвойне неприятно молчание в полной темноте. По правилам нарушить его должен был старший по возрасту или по положению. Несмотря на свой титул й на то, что он вдвое старше невидимого гостя, Хаджи Барлас не мог заставить себя заговорить.
Наконец он преодолел вздорную слабость.
— С чем ты пришёл, Тимур, сын Тарагая?
— Я хочу оставить тебя.
Бек почувствовал приступ удушья и стал массировать грудь в вырезе потной рубахи, радуясь тому, что никто не видит его слабости.
— Ты хочешь меня оставить. Куда же ты пойдёшь?
— В Кеш.
— И ты и я — оба понимаем, что это верная смерть. Что тебя заставляет делать это?
Тимур не сразу ответил на вопрос. Вернее сказать, он вообще на него не ответил, ибо спросил сам:
— Скажи, Хаджи Барлас, ты веришь, что, покинув тебя, я отправлюсь именно в Кеш, а не сбегу туда, где буду в полной безопасности?
Настало время бека помедлить с ответом. Наконец он выговорил, медленно, но твёрдо:
— Верю. И отпущу тебя. Но при условии, что ты объявишь мне свою цель: я не хочу быть соучастником безумного поступка.
— Аллах видит, я смел, но не безумен!
— Я знаю это, поэтому так настойчив в своих вопросах Что тебя заставляет вернуться, может быть, семья?
— Нет. Оба моих сына вместе с отцом и старшей сестрой Кутлуг Туркан-ага находятся в надёжном месте.
— Тогда я совсем ничего не понимаю. А ведь сказано: непонимание — мать раздражения и недоверия.
— Я хочу повидать своего духовного отца, шейха[9] Шемс ад-Дина Кулара. Когда-то, очень давно, я вошёл к нему в дом, когда он со своими братьями дервишами[10] предавался зикру[11]. Я всегда был очень непоседливым ребёнком, но тут я не позволил себе ничего неподобающего и терпеливо выстоял до окончания обряда. Шейх и дервиши были тронуты моим благочестием и помолились за меня. Затем шейх перепоясал меня поясом, дал мне шапку и вручил коралловое кольцо с надписью: «Рости-расти», что означает: «Если будешь справедлив, то во всём встретишь удачу». Шейх ещё сказал мне, что из бывшего ему откровения он узнал, что уже родился человек, который станет наибом[12] Пророка. Никто не знает, кто он. Ещё шейх сказал: «Вера принадлежит пророку, вера есть город, вне которого некоторые произносят: «Нет божества, кроме Аллаха», другие, внутри его, говорят, что, кроме Аллаха, нет божества. Имя этого города Баб-ул-Абваб, и там жилище произносящего счастливые слова: «Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Бога».
Хаджи Барлас не был человеком слишком глубоко верующим и сверх меры богопослушным; кроме того, он переживал ныне пору не самую лучшую в своей жизни, поэтому в его сердце было место для ропота против излишне строгого к нему божества.
— Там, на севере, на нашей родине, сейчас горят селения и посевы. Пришельцы грабят дома тех, кто не успел скрыться, и убивают тех, у кого нечего взять. Простому человеку не под силу остановить то, что там происходит. Ты вообразил себя наибом Пророка и надеешься обрести высшую силу для борьбы с несправедливостью, да?
— Я не вижу твоего лица, Хаджи Барлас, но чувствую, что ты улыбаешься.
— Не сердись, я не хотел тебя оскорбить. Мне не нравится, что ты покидаешь меня в столь трудный час. И покидаешь по зову божества, которое столь несправедливо ко мне.
— Что мы знаем о справедливости или несправедливости, мы можем лишь говорить о вере и неверии.
— Ты рассуждаешь, как учёный улем. Не думал, что эта книжная премудрость так глубоко угнездилась в сердце охотника и воина.
— И снова я не отвечу на твои обидные слова. Ты думаешь, что ослабла тетива твоей судьбы, но то всего лишь ослабла струна твоей веры.