— А ты, Мухаммед?

— Я тоже, хазрет.

— А я и сам ещё не выбрал. Пожалуй что… — Взгляд Тамерлана вновь заскользил по лицам присутствующих. — А-а-а! Драгоценнейший Исмаил-Ходжа Ходженти!

Лицо названного человека вмиг стало белым, рот раскрылся, руки затряслись.

— Когда ты отправлялся на наш сегодняшний праздник, — продолжал Тамерлан, — ты случайно не вспомнил о тех трёх тысячах лошадок, которых я почему-то до сих пор не могу досчитаться?

— Как раз думал… Как раз мечтал, о древо величия и счастья своих подданных! — заблеял Исмаил-Ходжа Ходженти.

— Мечтал? — вскинул брови султан всех султанов. — О чём же ты мечтал, позволь тебя спросить?

— Я мечтал о намеченном мною через две недели дне, когда я взамен тех трёх тысяч приведу измерителю вселенной шесть тысяч отборнейших лошадушек, — стараясь улыбаться, отвечал бедняга Исмаил, прекрасно зная, что шансов у него почти никаких, коль уж Тамерлан выудил его из толпы собравшихся и наметил в жертву.

— Ах, ты хотел подарить моему Борак Гурагану[152] шесть тысяч подданных? — усмехнулся Тамерлан. — Ну и развеселил же ты меня! Эй, повесить и этого прохиндея! Беспечный прохвост, он надеялся, что я до конца дней своих буду закрывать глаза на его воровство! И не смей вопить, а не то я и твоего зятя повешу!

Когда весьма удивлённое выражение застыло на лице Исмаила-Ходжи Ходженти, вздёрнутого рядом с болтающимся вниз головой Борондоем, настроение Тамерлана окончательно улучшилось и он сказал, что казни окончены и хорошо бы снова продолжить свадебное пиршество.

В этот весьма важный для истории день, 14 октября 1404 года, через три дня после описанных казней на свадьбе Тамерланова внука, Мухаммед Аль-Кааги сидел во дворике дворца Баги-Дилгуш и спокойным тоном объяснял послам короля Энрике смысл происходящих событий.

— Правда ли, что весь Самарканд уставлен виселицами? — спросил дон Альфонсо Паэса де Санта-Мария, попивая белое сухое винцо. Магистр богословия, всю жизнь в Испании не пивший вина, уже успел пристраститься к выпивке, прожив всего каких-нибудь полтора месяца при дворе мусульманского владыки.

— Ну, конечно, не весь, — отвечал Мухаммед. — Всего-то три виселицы на базарной площади и четыре на Афрасиабе.

— Да здесь, в орде, ещё пять, — сказал дон Гонсалес де Клавихо, который в отличие от дона Альфонсо третий день не прикасался к спиртному, выпросив для этого даже особое разрешение Тамерлана через посредничество Мухаммеда Аль-Кааги. Печень у него распухла, и это уже вызывало серьёзные опасения. Индийское снадобье перестало помогать. Опасения вызывал и некоторый сдвиг в психике придворного писателя короля Энрике. Он продолжал уверять, что несколько раз во время грандиозных пьянок у Тамерлана ему являлся призрак славянки Нукниславы, и не исключено, что это знак — несчастная Нукнислава зовёт его с того света.

— А мой оруженосец Мигель, — заметил дон Гомес де Саласар, — уверяет, будто на одной из площадей рубят головы и уже построили небольшую крепостицу из одних только голов.

— Выдумки, — махнул рукой Мухаммед. — Да, за прошедшие два дня на новой площади Регистан, выложенной каменными плитами, были обезглавлены две сотни воров и разбойников, которым туда и дорога. И всё это, повторяю, входит в комплекс необходимейших мер, предпринимаемых сеньором для обеспечения своего надёжного тыла. Поход на Китай, который он намечает начать не позднее зимы, будет долгим и нелёгким, сеньор намеревается повести за собой небывалую армию во всей истории человечества — сто туменов, то бишь целый мильон конных и пеших воинов.

— Неужели мильон! — воскликнул дон Гомес.

— Не может быть, — усомнился дон Гонсалес. — Ведь это равняется всему населению Испании! Нет, не могу поверить.

— И тем не менее это так и будет, — спокойно возразил Мухаммед. — Сегодня Тамерлан объявит войну с Китаем, после чего ещё две недели будут продолжаться праздники и пиршества. Закончатся они поминальной тризной по всем погибшим в битвах, и затем все разъедутся по своим областям готовить войска к походу, который, я полагаю, начнётся никак не позднее начала месяца шабаана, по-вашему это будет примерно начало февраля. К этому времени мощные потоки войск станут вливаться в главный поток, вышедший из Самарканда. На границе с Могулистаном соберётся упомянутый мной мильон, он и двинется через Могулистан и Угэдэю по той дороге, которой некогда, двести лет назад, Чингисхан вёл своих нойонов из междуречья Онона и Ингоды. А затем, дойдя до Каракорума, Тамерлан низринется на Китай, вновь следуя путём великого Темучина и сына его, Угэдэя, покорившего Китай сто семьдесят лет назад. Спустя сто сорок лет китайцы свергли власть потомков Чингисхана, и вот теперь Тамерлан намеревается её восстановить. Если ему это удастся, то — горе китайцам! А помешать ему может только внезапная смерть. Всё-таки сеньор наш уже давно не молод и очень нездоров.

— Значит, сегодня всё это должно начаться? — спросил дон Гонсалес.

— Да, сегодня очень важный день, — кивнул Аль-Кааги. — Все, кого сеньор ждал, прибыли в орду. Вчера приехал наместник Индии Пир-Мухаммед, сын Джехангира, самый старший из внуков государя. Больше ждать некого. Обоим сыновьям, Мираншаху и Шахруку, сеньор отказал в праве участвовать в походе. И сегодня — вторник, день планеты Меррих. Все свои походы Тамерлан объявлял именно в этот день, поскольку планета Меррих покровительствует войнам.

— Так же, как у нас Марс, — сказал магистр богословия.

— Жертвоприношения войне уже начались, — продолжал Мухаммед. — Три дня назад вы были свидетелями первых казней. Очистительный огонь великого гнева должен освободить племя чагатаев от мусора. Для воров и мошенников знатного происхождения — виселица, для прочего сброда — обезглавливание. Но… — Мухаммед слегка усмехнулся, — в Самарканде сеньор башен из отрубленных голов не строит. Это вы увидите в Китае, если только Тамерлан возьмёт вас с собой туда.

— Я бы ужасно хотел! — воскликнул дон Гомес.

— А я бы ужасно не хотел, — вздохнул дон Альфонсо.

— А вы? — обратился Мухаммед к дону Гонсалесу.

— Я? — Дон Гонсалес несколько озадачился. — Как вам сказать? В качестве писателя и историка — да, хотел бы. А вот в качестве просто Гонсалеса де Клавихо — нет. По-человечески мне отвратительно зрелище башни из отрубленных голов, даже если такая башня с архитектурной точки зрения построена безукоризненно. И я не хотел бы их видеть. Но Господь Бог наделил меня талантом бытописателя и историографа, так что…

— Ясно, — понимающе усмехнулся Аль-Кааги.

— И всё же сеньор обещал отпустить нас, как только у наших подопытных наложниц появятся признаки беременности, — сказал дон Альфонсо.

— Подопытные наложницы? Неплохо сказано! — засмеялся дон Гонсалес. — Что же ваша Афсанэ? Ещё не понесла, как вы думаете?

— А вы зря смеётесь, — на полном серьёзе вскинул брови дон Альфонсо, — по моим наблюдениям…

— Уже?

— Уже, судари мои, уже! Уверяю вас. Вы скоро сами убедитесь. И советую вам, дон Гонсалес, тоже приложить побольше усилий к достижению этой хоть и не вполне благородной, но достаточно полезной для нас цели.

— А почему, позвольте спросить, уважаемый дон Альфонсо, вы не советуете того же самого дону Гомесу? — со смехом поинтересовался Мухаммед.

— Очень просто, — ответил вместо магистра богословия личный гвардеец короля Энрике, — мы с Гириджой нашли общий язык, можно даже сказать, сильно полюбили друг друга. Она не хочет пока расставаться со мной, а я мечтаю пойти с сеньором Тамерланом в поход. Вот почему мы и не спешим. Моя любезная хиндустаночка знает кое-какие секреты в этой области.

— Да это же неисполнение воли сеньора! Я имею полное право донести на вас, дон Гомес, — пуще прежнего рассмеялся Мухаммед.