Далее приступаю к рассказу о походе злодея на Русь и о необъяснимом чуде, коему аз сам был свидетелем, будучи писарем в свите великого Тамерлана.

Рано утром в четверг 9 октября 1404 года Руи Гонсалес де Клавихо сидел в комнате дворца Баги-Дидгуш и прилежно описывал в деталях всё, что происходило в последние три дня. Обе его наложницы, афганка Гульяли и фракийка Дита, мирно спали в соседней комнате на роскошном ложе из десятка великолепных ковров, застеленных шёлковой простынёю и осыпанных подушками разной величины. Мало-помалу он успел привыкнуть к ним. Обе, хотя и посмеивались над чудаковатым франком, старательно исполняли свои любовные обязанности, заботились о доне Гонсалесе, Дита даже раздобыла для него замечательного индийского зелья, заметно облегчившего печёночные страдания испанца. Благодаря этому снадобью он проснулся сегодня ни свет ни заря и первым делом прошептал: «Святая Мария! Кажется, почти не болит!» Выпутавшись из объятий своих прелестниц, он прочитал «Отче наш» и сел за работу, памятуя о своём обязательстве перед королём Энрике подробнейшим образом описать всё путешествие, а главное — обычаи и обстановку при дворе великого восточного владыки.

Изображение огромной орды получилось у него довольно красочным, ему самому понравилось, как он описал множество красивых шатров, составляющих улицы, на которых продаются всякие вещи, незаменимые для воинского и просто человеческого обихода, шатёр самого сеньора Тамерлана — гигантский четырёхугольный павильон с круглым сводчатым потолком, опирающийся на двенадцать столбов и расписанный золотом и лазурью. Он перечислил все украшения интерьера шатра — столбы с медными яблоками и золотыми лунами, шёлковые башни с зубцами и флажками, красочные оградки, обтянутые тоже шёлком и называемые сарапардами[139], разнообразные ковры, золотые и серебряные бляшки, усыпанные драгоценными каменьями, серебряные и позолоченные орлы, всюду распростёршие свои крыла, и такие же соколы, стремящиеся улететь от орлов.

Закончив писать о посещении орды в понедельник, когда Тамерлан устраивал помолвку своего внука Искендера, дон Гонсалес тяжело вздохнул и приступил к рассказу о пьянстве во вторник: «В следующий вторник, седьмого октября, сеньор приказал устроить другой большой праздник в орде. На сей праздник пригласили и нас, испанских посланников, а устроен он был в одной из этих оград, о которых вы уже слышали. И сеньор Тамерлан приказал привести посланников. Они нашли его в большом шатре, и он сказал им: “Войдите!” И устроил он по своему обычаю большой пир. Покончив с едой, двое приближённых, управляющих царским домом, коих звали одного Хамелик Мирасса, а другого — Норадин Мирасса[140], подали в сей день сеньору подарок, принеся его прямо туда. Подарок же состоял из множества серебряных блюд на высоких ножках, на которых лежали сладости — сахар, изюм, миндаль, фисташки. А на каждом блюде лежал кусочек шёлковой ткани. Блюда внесли по девять — так у них принято, чтобы любые подарки сеньору делались по девяти предметов. Этот дар сеньор поделил со своими кавалерами, находящимися подле него, а нам, посланникам, велел дать два блюда из тех, что покрыты шёлковой тканью…»

Дон Гонсалес задумался, как писать дальше о том, что происходило во время помолвки ферганского принца Искендера с угэдэйской княжной Баштык, что по-алтайски значит «мешочек». В орде дул ветер, а ветер всегда вселяет тревогу в души людей. Все пребывали в необъяснимом смятении, и сеньор приказал как можно быстрее подать вина, да побольше. К вину появились и огромные позолоченные кожи, на которых возвышались горы дымящегося мяса. Дон Гонсалес почувствовал дурноту при виде этих только что отваренных, потушенных или обжаренных кусков, писательская фантазия тотчас нарисовала в его воображении жуткую картину, как Нукниславу бросают в котёл с кипятком, как потом вытаскивают её сваренное тело, разделывают… И тут произошёл скандал с неким сеидом по имени Ласиф аль-Хакк. Он потребовал слова и сказал такую речь:

— О великий повелитель, коего называют каабоподобным султаном всех султанов мира, куполом ислама и множеством других замечательных имён! Да благословит Аллах все помыслы и устремления твои, и да дарует он счастие всем детям твоим из рода в род. — Он некоторое время продолжал распинаться в том же духе, но увидел, что Тамерлан морщится от того, что речь затянулась, и рубанул сплеча о том, о чём никто не осмеливался говорить Тамерлану уже давно: — Но позволь мне предостеречь тебя, о колчан добродетелей и чалма всех мудрецов! Вспомни слова из «Аль-Маиды»[141], где говорится: «О вы, кто истинно верует! Всякий хаир[142], всё, что пьянит ум и травит рассудок, азартные затеи, и камни-талисманы жертвенников, алтарей и мест молений, и гадание на стрелах — всё это суть мерзость, которую измыслил Сатана. Воздержитесь же от этих искушений, и, возможно, тогда истина и счастье откроются вам». Ведь хочет Сатана азартом и вином вражду и ненависть посеять среди вас и уклонить от поминанья Бога и молитвы. Почему вы не сумеете сдержаться? Я, сеид Ласиф аль-Хакк, обращаюсь к тебе, убежище вселенной, не пей больше вина!

Выслушав сеида, Тамерлан помрачнел и сделался в лице темнее обычного. Помолчав минуту, он ответил:

— Всё потому, уважаемый сеид, что ты проиграл мне множество партий в шахматы и ни одной не выиграл. Вот ты и злишься. Не думай, я хорошо помню, что сказано в «Аль Маиде». Там запрещается пить вино, ходить на охоту, играть в любые игры и гадать в любые гадания. Но ты, сколько я тебя знаю, всю жизнь пил вино, ходил на охоту, увлекался игрой в шахматы и нарды, а также гаданием по звёздам. Так тебе ли осуждать меня?

— Не мне, — согласился сеид Ласиф аль-Хакк, — но я взываю к тебе, давай вместе, ты и я, бросим…

— Молчи! — зарычал Тамерлан в сильном гневе. — Уведите его на дальний конец дастархана и как следует напоите вином. И все мы — слышите? — все мы сейчас много вина выпьем в честь помолвки моего любимого внука и очаровательной Баштык, которую я отныне буду называть своею внученькой.

При воспоминании о том, какое всесокрушительное винопитие началось после случая с сеидом, дон Гонсалес почувствовал, как печень его ёкнула и начала потихоньку скулить. Он снова тяжело вздохнул и написал: «А после подарков сеньор Тамерлан замыслил много вина выпить, ибо была помолвка одного из его внуков, Скендер Мирассы, но некий заит[143], с коим прежде сеньор имел удовольствие играть в шахматы…» Дон Гонсалес подумал и зачеркнул эту фразу всю целиком. Что, если сеньор Тамерлан захочет проглядеть записи личного писателя короля Энрике? Эпизод с взбунтовавшимся против пьянства сеидом может не понравиться ему. Поговаривают, будто писатель Гайасаддин, сочинивший обширное описание похода Тамерлана в Индию, честно упомянул о многолюдных убийствах, совершенных великим завоевателем, и за это был удалён от самаркандского двора. А этот сеид Ласиф приходится Гайасаддину то ли двоюродным братом, то ли дядей…

Писание застопорилось, ибо дальше помнилось всё уже довольно смутно. Пили, пили и пили вино. Море вина выпили, и все были крепко пьяны. Но в какой-то миг в пьяном сознании дона Гонсалеса что-то взорвалось, будто молния ударила в мозг, — он понял, что несколько минут назад видел неподалёку свою Нукниславу. Она улыбалась весёлой улыбкой и шла в обнимку с одним из внуков Тамерлана, не то Халиль-Султаном, не то Султан-Ахметом, разве их всех упомнишь! Дон Гонсалес вскочил и принялся бегать повсюду, по всей орде, в поисках мелькнувшего призрака, поколе не свалился в какую-то канаву, где пролежал довольно долго.