От горы Зернук он отправил Халиль-Султана в Ташкент, чтобы тот проверил состояние правого крыла войска и готовность его двигаться параллельно основной рати. Царевичи Искендер и Рустем отпросились у деда ехать вместе с Халиль-Султаном. Улугбека он от себя не отпустил.

Некоторое время, двигаясь по реке, шли на северо-запад, и ледяной ветер дул почти в спину. К вечеру третьего раджаба достигли поворота, где Сайхун устремлялся прямо на север, и здесь устроили новый привал на ночь.

Прежде чем вызвать к себе очередную жену, Тамерлан побеседовал с мавлоно Абдуллой Лисоном, которого считал своим лучшим астрологом, и Лисон уверил его, что никаких причин для беспокойства нет и, по его расчётам, небесный свод благоприятствует походу, а то, что погода столь яростно воспротивилась движению чагатаев, сулит лишь её благорасположение в будущем. Полностью успокоившись, Тамерлан на сей раз сильно удивил Дилеольт-агу, которая никак не хотела верить фантастическим рассказам биби-ханым и кичик-ханым о воскресшей плоти мужа всех жён и царя всех цариц. Вполне счастливая, Дилеольт-ага так и уснула в объятиях Тамерлана, полностью забыв об огромной разнице в возрасте между нею и им. Утром он разбудил её и сказал:

— Передай всем жёнам, пусть сегодня ещё гуще намажутся белилами. Непогода усилилась, ветер и мороз стали крепче. Нельзя, чтобы ваши луноподобные личики потрескались от холода и ветра.

То, что творилось на четвёртый день пути, невозможно описать словами. Буря несла снег и бросала его в людей и лошадей с такой яростью, будто головы её многочисленных детей использовал Тамерлан в качестве круглого кирпича для строительства своих страшных башен. Невозможно было смотреть вперёд, невозможно было двигаться, снегу намело уже по колено, и час от часу холодный ворс этого снежного ковра становился всё глубже и глубже. Кибитки с трудом волоклись, лошади не хотели идти, отворачивая морды от остервеневшего вьюжного марева.

Тамерлан и в этот день крепился, не слезая с седла, уговаривая себя: «Завтра, завтра я пересяду в кибитку, а сегодня ещё продержусь!» Он стискивал зубы и пытался твердить про себя Аль-Фатиху[192], но терпения уже не хватало, и сура обрывалась с губ на середине:

— Во имя Аллаха всемилостивого и милосердного! Хвала Аллаху, миров повелителю! Всемилостив и милосерден он один, дня Судного один он властелин. Лишь пред тобой колени преклоняем и лишь к тебе… и лишь к тебе… о помощи… взываем… О, ш-ш-шайта-а-ан! О, Темучин великий и бессмертный! Кречет с вороном в когтях! О, свастика неумолимая и непобедимая! За что вы ополчились на меня, за что! Хватит! Перестань дышать на меня, Чингисхан. Я, Тамерлан, могущественнее тебя и сильнее. Да, ты покорил Китай, а я ещё нет. И ты боишься, что когда я покорю его, слава моя перехлестнёт твою. Но я всё равно сделаю то, что задумал. Ещё никогда не бывало иначе!

К полудню он всё же пересел в кибитку и хмуро трясся в ней, еле сдерживая жгучее желание укусить себя за кулак левой руки.

В этот день его войско с трудом преодолело расстояние в два фарсанга. Ночь принесла Тамерлану новое разочарование — вызванная им Чолпанмал-ага никак не могла воодушевить его на любовные подвиги, к тому же призналась, что простужена, и он в конце концов уснул усталый, разбитый, обиженный на всех и вся.

Дальше всё пошло ещё хуже. Вьюга не утихала, а поскольку сил у войска становилось меньше, то всем казалось, будто она только усиливается. Снегу намело уже столько, что лошади пробирались сквозь него, едва не касаясь брюхами. Кибитки застревали, и приходилось подолгу их вытягивать. Случаи обморожений и сильных простуд стали нередкими. За два дня войско продвинулось чуть больше чем на один фарсанг, и седьмого раджаба Тамерлан принял решение оставить армию, ехать в Отрар с небольшим отрядом нукеров, жёнами и Улугбеком. Ещё он взял с собой лекаря Фазлаллу, мирзу Искендера, поэта Шарафуддина, мавлоно Лисона, двух внуков от дочерей — Ибрагим-Султана и Айджеля, да четырёх военачальников — Бердибека, Нураддина, Шах-Малика и Ходжу-Юсуфа. Остальным он приказал хранить людей и в полном объёме привести армии в Отрар. Мавлоно Хибетуллу он тоже взял с собой, хотя уже не соблюдал так строго намазы, как в первые дни после выступления из Самарканда.

Не удерживаемый больше тяжким грузом собственного войска, Тамерлан намного быстрее стал двигаться к первой цели похода, и всё же, ещё когда он оглянулся назад на оставляемую им рать, что-то хрустнуло в душе у него и надломилось, некто, сидящий глубоко внутри, вскрикнул и сказал ему: «Гибель!» И потом, ближе к вечеру того дня, когда войско осталось позади, он оглянулся на жён своих, и на краткий миг померещилось ему, что лица жён не белы от белил, а черны от чёрной траурной краски. Но пока ещё это только померещилось.

Устраиваясь на ночлег в голой Чардарской степи на берегу Сайхуна, Тамерлан почувствовал, что заболевает — в горле саднило и прошиб пот. Он вызвал к себе кичик-ханым и снова заставил её дразнить его своими танцами и раздеванием, но на сей раз всё оказалось тщетно. Он снова был тот же Тамерлан, что и накануне похода.

— Тукель, принеси мне вина, — сказал он с тяжёлым вздохом. — Или нет, не вина. Лучше — хорзы. Что делал Чингисхан, когда замерзал в голой степи? Пил хорзу.

Опьянев, он почувствовал облегчение, но ни сил, ни уверенности в ближайшем будущем не прибавилось, лишь сладостное равнодушие закрыло ему веки.

Все оставшиеся дни пути он пил. Днём понемногу потягивал кислое или сладкое красное вино, а вечером глотал хорзу, сидя у костра в палатке с куском баранины или конины в левой руке и печально беседуя со своими спутниками — Шарафуддином, Улугбеком, Шах-Маликом, Нураддином, Бердибеком, Ходжи-Юсуфом, Лисоном и мирзой Искендером.

В Отрар он прибыл уже в состоянии начавшегося запоя.

Поздно вечером двенадцатого раджаба 807 года хиджры Тамерлан с небольшой свитой и сотней нукеров добрался наконец до Отрара, небольшого города, расположенного между срединным течением Сайхуна и подножием хребта Каратау. По-прежнему мела метель, сквозь которую даже с близкого расстояния трудно было различить силуэт несколько нелепого, но уютного отрарского дворца, построенного лет сорок тому назад ханом Золотой Орды Бердибеком. Дворец был окутан метелью, но на верхних его этажах полыхало пламя, отблески которого превращали картину дворца, охваченного огнём и снежной вьюгой, в нечто фантастическое.

Выглянув из кибитки и пьяно посмотрев на горящий Бердибеков дворец, Тамерлан рыгнул и выругался, затем произнёс:

— Скажете, что это дурной знак? Ерунда!

Баш-Тимур Оглан из рода Джучи выскочил встречать долгожданного великого гостя, торопливо объясняя, что пожар на верхних этажах уже почти потушен, не нужно беспокоиться, а комнаты для Тамерлана и его свиты подготовлены на первом этаже, где потеплее.

— Кто же это зажёг в мою честь факел? — спросил измеритель вселенной, усаживаясь на носилки.

— Выясняем, пока ещё не выяснили, — суетился Баш-Тимур.

— Найдёте поджигателя — повесьте вниз головой над горящей жаровней.

— Так и поступим.

Во дворце Бердибека для всех нашлись приготовленные уютные помещения. Тамерлан занял несколько комнат около тронного зала. В честь приезда он затеял было пирушку, но в тепле разомлел и быстро стал советь, его отнесли в спальню, где он мгновенно уснул.

Проспавшись и наутро опохмелившись, он устроил в тронном зале приём, усадив по правую руку от себя Баш-Тимур Оглана, Чекре-Оглана Джучи и Тайзи-Оглана Угэдэ, а по левую — Улугбека, Ибрагим-Султана, Айджеля, Нураддина, Шах-Малика, Бердибека и Ходжу-Юсуфа. К нему прибыл посол от Тохтамыша, старый Кара-Ходжа, с письмом, в котором затравленный Тохтамыш слёзно просил о помощи.

— Ладно уж, — выслушав Кара-Ходжу, махнул рукой Тамерлан, — можешь поехать к этому старому щенку и передать ему, что как только я завоюю Китай, помогу Тохтамышу овладеть улусом Джучи. Кто там теперь заправляет? Шадибек?