— Но этот кривой признался сам.

   — А что ему оставалось делать? Клянусь силами верха и низа, как говорят марабуты, есть простое объяснение сговорчивости этого мерзавца.

   — Но какое?

Масуд-бек задумался лишь на мгновение.

   — Может быть, у Тимура в руках находится всё семейство этого человека и Тимур угрожает вырезать его целиком, если одноглазый не станет на себя наговаривать то, что ему будет велено.

Хуссейн замялся.

   — Среди степняков не приняты такие подлые приёмы.

   — Степняки слишком давно живут среди людей, у которых эти приёмы были приняты давным-давно. Наука, облегчающая жизнь, усваивается быстро.

   — Всё равно, не хочется думать так.

   — Не хочется, но придётся. Да и не в том суть — как именно Тимур заставил этого хуталлянца наговаривать на себя. Важно то, что он держал его про запас. Для такого разговора, как сегодня. Почему, спрашивается, он не отослал его к тебе в тот день, когда тот явился к нему с подлым обвинением в твой адрес? Почему не зарубил в порыве ярости, что тоже было бы понятно и более похоже на степной характер?

Хуссейн тяжело вздыхал, морщился, но не возражал.

   — Сегодня Тимур явился перед тобой в полном блеске, он верный друг и благородный семьянин, и ты уже готов рассердиться на меня, человека, говорящего, быть может, горькие, но честные и прямые слова. Теперь он думает, что ты станешь вести себя так, как нужно ему, и сам приведёшь его к той цели, которой он уже давным-давно вожделеет. Может быть, с первого дня вашего знакомства. Всю жизнь ты тащишь его за собой, всю жизнь на него падает отсвет твоей славы. Даже жив он разве не только благодаря тебе?

   — Что ты имеешь в виду?

   — Вспомни Сеистан. Кто не бросил его, издыхающего, на съедение людям Орламиш-бека?

Упоминание о Сеистане в том смысле, в каком это сделал племянник, согрело сердце эмира. В нем болезненной занозой сидела эта фраза: «Вспомни Сеистан!», брошенная ему Тимуром перед началом «грязевой» битвы. Теперь эта заноза благополучно вышла. На её месте водворилась благодарность к проницательному и преданному племяннику. Отныне всё, что бы ни говорил Масуд-бек, безоговорочно принималось эмиром на веру.

А говорил он вот что:

   — Вспомни ещё и вот такое: когда сдохли кони у людей Тимура и им грозила смерть не только от вражеского оружия, но и от голода, к кому явились они по совету своего неудачливого и нищего эмира? Они явились к тебе.

   — Да, это так.

   — Получили они отказ у тебя, удачливого и богатого?

   — Я дал им всё, что они просили.

   — Вот видишь, не только своей жизнью, но и жизнью людей своих Тимур обязан тебе.

От Волнения, от ослепительной ясности открывшейся перед ним картины и от воспоминания о деньгах грудь Хуссейна начала учащённо вздыматься. Ведь действительно, не одну сотню дирхемов отсыпал он в полу халата, подставленную Мансуром! Где они теперь, эти монеты?

— Я знаю, что делать, — сказал Хуссейн, поглаживая обеими руками бороду.

Масуд-бек закрыл глаза и расслабленно улыбнулся: он был доволен собой. Велика сила слов, велика! Каждый раз убеждаясь в этом, он не уставал этому удивляться.

Курбан Дарваза, Мансур и Байсункар были в растерянности, как и все, явившиеся вместе с ними. Это было видно по их лицам. Тимур кутался в меховую полсть — в последние дни его мучила какая-то болезнь, похожая на простуду и лихорадку одновременно. Сейчас его мучил озноб, и единственным спасением служила эта обширная полсть, сшитая из лисьих шкур. Он смотрел на вошедших в шатёр, но не мог сосредоточиться: и лица старых соратников, и сам факт их появления расплывались в его сознании. Он знал, что они должны были присутствовать на казни сербедаров и, видимо, присутствовали, но почему они не рассказывают, каким именно способом казнил непреклонный Хуссейн взбунтовавшихся висельников? Собравшись с силами, перебарывая мелкую, но настырную дрожь, Тимур спросил:

   — Что же вы молчите, как будто только что повстречались с архангелом Джебраилом?

Соратники переглянулись. Им предстояло сообщить эмиру неприятную новость, и никому не хотелось быть в этом деле первым.

   — Ещё раз вас спрашиваю: что произошло? Хуссейн помиловал висельников и, наградив, отпустил править Самаркандом?

Наконец Байсункар, которому по чину надлежало первым открыть рот, открыл его:

   — Нет, хазрет, он не помиловал их. Он привязал их к лошадям за ноги и велел налить в рот кипящее масло. Потом...

Тимур поморщился, не желая слушать дальше. Он отлично знал, что было потом.

   — Но что случилось с вами? Я не поверю, что ваши души содрогнулись при таком зрелище, разве вы не видели казней и пострашнее?

Байсункар погладил свою израненную руку и поклонился. Все вошедшие в шатёр также поклонились.

   — Мы видели страшные казни, хазрет. И не о казни мы пришли говорить.

Озноб досаждал Тимуру всё сильнее, и чем больше он от него страдал, тем сильнее его раздражало длинное вступление к разговору.

   — Ну так я жду, начинайте!

Байсункар с надеждой оглянулся: может, кто-нибудь захочет заменить его на высоком посту говорящего перед хазретом? Таких не нашлось.

   — После казни эмир Хуссейн сказал, что желал бы сказать нам несколько слов.

   — Кому «нам»?

   — Твоим первейшим слугам — тысячникам и батырам. Мы пришли к нему.

Пот градом катился по лицу Тимура, эмир понял, что сейчас во что бы то ни стало надо хотя бы на время справиться с болезнью, и постарался собраться с силами.

   — Что он сказал вам?

   — Он напомнил нам Сеистан.

   — Сеистан?!

Мутноватые глаза Тимура вспыхнули от этого слова как искры.

   — Он ещё смеет рассуждать об этом походе?!

Все вздрогнули, впервые они слышали, чтобы их господин в таком тоне говорил о своём названом брате.

   — И что же именно он вам сказал об этой негостеприимной стране?

Байсункар опять оглянулся. Нет, надеяться было не на кого, все отводили глаза. Тогда визирь решил больше не прятаться за слова.

   — Он напомнил нам о долге.

   — О каком долге? — искренне удивился Тимур.

   — О тех деньгах, что он дал нам на приобретение лошадей взамен павших в Сеистане и по дороге оттуда.

   — Но ведь эти деньги... — Тимур не закончил свою мысль, ибо не имело смысла её заканчивать. Все и так знали, что только человек в высшей степени бесстыдный мог те деньги поставить в долг батырам эмира Тимура. Человек, лишённый совести. А может быть, не так, может быть, это человек, специально старающийся поссориться?

Озноб, до этого мучивший Тимура, исчез, он даже распахнул доху. Мысль его прояснилась, взгляд очистился от болезненной мути, три пальца на изувеченной правой руке сжались в птичий кулак.

   — Вы говорите, что это случилось только что?

   — Только что, хазрет.

   — Байсункар!

   — Я здесь, хазрет.

   — Вижу, но сейчас ты выйдешь отсюда и отправишься к Хуссейну.

   — Зачем?

   — Ты сообщишь ему, что он получит свои деньги. Деньги, на которые не имеет никакого права.

Можно себе представить, какой плотности молчание воцарилось в шатре. И Байсункар, в другое время уже выскочивший бы из шатра для исполнения произнесённого повеления, остался на месте. Правда, не смея сказать ни слова.

Заговорил Курбан Дарваза:

   — Но у нас нет денег, хазрет, во время «грязевой» битвы всё имущество наше погибло. И деньги, и стада. Даже одежды, в которых мы сидели за вчерашним дастарханом, были не наши. Мы их одалживали у тебя.

Тимур усмехнулся, и усмешка эта была добродушной:

   — Ты думаешь, я забыл об этом?

Курбан Дарваза пожал плечами и осторожно погладил свою рваную ноздрю.

   — Но... но тогда объясни, чем мы сможем доказать перед твоим названым братом твоё обещание расплатиться? Нам придётся умереть от стыда.