Тимур снова усмехнулся:

   — Когда-нибудь вы, конечно, умрёте, ибо такова воля Аллаха и другой воли над вами нет. Но и от меня кое-что зависит. Например, я могу вам сказать, что ваша смерть наступит не сегодня и не от стыда перед Хуссейном.

Сбитые с толку вычурными поворотами эмировой речи, батыры затихли, но тревоги в их сердцах теперь было меньше, чем недоумения. Одно до них дошло — кажется, хазрет нашёл выход.

   — Байсункар!

   — Я здесь, хазрет, — опасливо сообщил визирь.

   — Раз ты всё ещё здесь, а не в шатре у Хуссейна, принеси красный сундук. Пусть Алабуга поможет тебе, ведь ты у нас калека немощный, — сказал Тимур и весело рассмеялся.

Рассмеялись и остальные, на душе у них стало теплее. Раз уж хазрет шутит, бояться совсем нечего.

Из дальнего отделения шатра вскоре внесли большой кочевой сундук, выкрашенный в красный цвет седельной краской и обитый тонкими железными полосами.

Тимур снял с пояса ключ и отдал визирю. Тот открыл замок и поднял крышку. Внутри оказалось то, что в кочевом сундуке возит каждый степняк, — одеяла.

   — Вытащите их.

Одеяла вытащили и обнаружили там сундучок поменьше: в таком лаковом, изящном, но прочном убежище хранят гаремные красавицы свои украшения. Он отпирался особым ключом. Когда его открыли, в глаза батырам ударил тусклый блеск — сундучок был почти доверху наполнен золотыми монетами.

   — Байсункар, скажи мне, сколько вы должны за купленных в Сеистане лошадей.

   — Восемь тысяч дирхемов плюс ещё четыре.

   — А это ещё почему?

   — Потому что эмир Хуссейн считает, что те деньги он дал нам в рост.

Тимур невольно закашлялся, но быстро пришёл в себя и снова сделался весел. Причём было видно, что веселится он искренне. Ему почему-то особенно сильно понравилось то, что его названый брат поступил с его батырами как базарный ростовщик.

   — Не много ли он хочет взять роста, полсуммы за такой срок, а, Байсункар? Какие расценки на базарах Мавераннахра?

Вмешался Мансур:

   — Столько берут только кокандские ростовщики, но всем известно, что они — порождение дьявола.

   — Боюсь, что не только они, — процедил сквозь зубы хозяин шатра. — Пересчитайте, там должно хватить.

Счёт денег — дело недолгое, даже когда денег много, а считающие полуграмотны.

   — Не хватает совсем немного, — сообщил Байсункар, — сотни три дирхемов.

   — Думаю, Хуссейн удовлетворится и этим, — сказал Курбан Дарваза. — Он вообще вряд ли рассчитывал, что мы станем платить, зная о нашей нищете. Просто хотел унизить.

Тимур покачал головой и прищурился:

   — Нет, Курбан Дарваза, мы отдадим ему ровно столько, сколько он просит.

С этими словами он встал, поражая батыров лёгкостью, с которой он это проделал, сбросил с плеч гигантскую лисью полсть и велел подать халат.

   — Ждите меня здесь!

И с этим вышел. Он хромал довольно сильно, но вместе с тем его походка производила ощущение очень устойчивой.

   — Куда он? — спросил кто-то, но ответить на этот вопрос не смог бы никто.

Выйдя из шатра, Тимур повернул налево и решительно зашагал к женским кибиткам. Попадавшиеся ему по дороге воины были так растеряны неожиданным появлением хазрета, что даже не успевали пасть ниц.

К жене, вот куда шёл Тимур, к любимой жене своей Улджай Туркан-ага. Та, ни о чём не подозревая, сидела за бесконечным женским рукоделием у себя в палатке, ярко украшенной изнутри цветным гилянским шёлком[52].

Две прислужницы, находившиеся в палатке, при виде ворвавшегося внутрь Тимура рухнули на пол и стали отползать пятками вперёд с невероятной быстротой, как будто всегда этому учились. Впрочем, что с них взять — китаянки!

Улджай Туркан-ага испугалась конечно же меньше, чем прислужницы, но тем не менее испугалась. И это несмотря на довольно сердечные отношения с мужем. Он не был ни деспотом, ни таинственным дивом[53], ни неутомимым сладострастным животным. Любил ли он сестру Хуссейна?

Воздержимся, пожалуй, от рассуждений на эту тему. Стан степной орды — не лучший фон для тонких чувств и изощрённой куртуазии. Одно можно было сказать с уверенностью: своей женой Тимур был доволен, и несмотря на то что она была сестрой человека, с которым он с этой минуты вступал в состояние непримиримой вражды, он не считал ни нужным, ни возможным её пугать или оскорблять. Спокойным и ровным голосом он сказал:

   — Улджай Туркан-ага, мне нужны твои драгоценности.

Не задав ни одного вопроса, не выразив ни малейшего удивления по поводу столь странного желания мужа, она встала, отложив иглу и кожаную рукавицу, вышиванием которой занималась, и принесла из спального отделения большой кисет, вышитый кашмирским бисером[54]. Принесла и недрогнувшей рукой протянула мужу. Тот поощрительно улыбнулся, развязал шнуровку кисета и высыпал драгоценные побрякушки на большую атласную подушку. Его, оказывается, интересовали не все без исключения золотые и серебряные штуковины. А что именно?

Две огромные, богато украшенные камнями серьги.

Так ведь это подарок к свадьбе! Улджай Туркан-ага произнесла эти слова не вслух, а мысленно.

   — Остальное мне не нужно, — сказал Тимур и вышел, оставив свою любимую жену в полном смятении. Она, конечно, понимала — произошло что-то ужасное.

Батыры Тимура наконец дождались своего хазрета и, когда он бросил поверх кучи золота принесённые им серьги, были поражены не меньше «ограбленной» супруги. И Байсункар, и Мансур знали, что это за серьги, и догадывались, что означает их возвращение дарителю.

   — Отнесите всё это ему, — сказал Тимур, — и проследите, чтобы серьги лежали сверху, чтобы их сразу можно было разглядеть. Смотрите внимательно за его лицом. Если он ничего не скажет словами, о многом может поведан книга его лица.

   — Ты надеешься, что он не возьмёт эти серьги? — спросил визирь.

   — Видит Аллах, я ни на что уже не надеюсь, но он же учил нас устами пророка, что, если можешь дать человеку надежду на спасение, дай.

   — Но если он от них откажется, хазрет, что нам делать тогда?

   — Смешной вопрос — принести их мне, а я верну их Улджай Туркан-ага.

Мансур, задавший этот вопрос, задал и следующий:

   — Но что будешь делать ты, хазрет, если он вернёт серьги, ведь ты решил с ним порвать?

Тимур сбросил халат и снова забрался под защит лисьего меха.

   — Мы не можем порвать то, что не мы связали, мы не должны проникать мыслью туда, куда должен проникать только промысел Всевышнего.

Часть третья

Более трёх лет прошло с тех пор, как закончилось стояние эмиров под Самаркандом в местности под названием Кан-и-Гиль. Более трёх лет прошло с тех пор, как пришёл конец дружбе двух властителей, дружбе необыкновенной и великолепной, вызывавшей зависть и недоумение у всех прочих властителей Мавераннахра и земель, его окружающих. Прошло более трёх лет, как эмир Хуссейн выбрал местом своего постоянного пребывания родовое гнездо — Балх, город большой, богатый и живописный. Эмир Тимур остался в Самарканде. Жители города охотно признали его своим главой. После казни сербедаров они быстро пришли в обычное, невоинственное расположение духа и порой сами себе удивлялись — откуда взялось столько горячности и злости в простых ремесленниках?!