— Вот чью речь я выслушал с наибольшим удовольствием! — воскликнул Тамерлан, когда Сарай-Мульк поклонилась и села на своё место. — Благодарю тебя, моя самая дорогая и самая умная жена. Потребуй у меня ещё денег для ремонта твоей гробницы, и я с радостью выделю тебе нужную сумму, лишь бы твоя усыпальница поскорее была построена. Слышите? Биби-ханым явила сегодня пример для всех жён чагатайских, не оправдывая изменщицу, а требуя для неё самой страшной казни. Ах я, добрейший из всех государей, когда-либо живших на этой земле! Ведь слушая ваши мягкие речи, я и впрямь решил было сменить гнев на милость и чуть ли не отпустить преступников туда, куда они так стремились, убежав из Самарканда. Но слова Сарай-Мульк отрезвили меня, как холодный осенний дождь. Неужто и впрямь Яугуя-ага чем-то лучше, нежели бедняжка Чолпан-Мульк? Да чем же? Ничем! А потому, выслушав обвинение, выдвинутое судом и показывающее бесспорную и страшную вину Мухаммеда Аль-Кааги и той, которую я некогда называл Яугуя-агой, повелеваю…

Наступила мрачная тишина, в которой застеснялись скрипеть даже калямы секретарей.

— …обоих преступников сварить в крутом кипятке, медленно опуская — сперва ступни; потом по щиколотку, потом по колено, потом по пояс, а уж потом полностью.

Все зашевелились и заговорили вполголоса, сообщая друг другу, что восхищены столь строгим, но справедливым приговором хазрета.

— Нет! — закричала тут Зумрад. — Господин наш! Позволь мне сказать!

— Что ты можешь сказать, глупая коза? — удивился. Тамерлан тому, что, услышав приговор, Яугуя-ага не упала без чувств.

— Я хочу открыть вам одну страшную-престрашную тайну! — отвечала Зумрад.

— Тайну? Я обожаю тайны, — усмехнулся «меч справедливости». — Ну, я слушаю тебя.

— Нет, я не могу при всех, позвольте, я скажу вам это на ухо, — проговорила Зумрад, бледная как молоко.

— Ну, хорошо, — вновь усмехнулся Тамерлан. — Подведите её ко мне.

— Только я прошу, хазрет, об одном, — громко объявила Зумрад, когда её подвели к убежищу вселенной.

— О чём же?

— Обещайте за то, что я открою вам эту тайну, смягчить участь Мухаммеда Аль-Кааги, которого я сама соблазнила колдовством и который ни в чём не виноват. Обещайте, что вы отпустите его, узнав, какой страшный заговор царит против вас при дворе.

— Всё-таки ты ужасно смешная, — ответил Тамерлан. — Как я могу давать слово, если я не знаю, о чём речь! Ну, хорошо, если ты раскроешь мне глаза на заговор, угрожающий всему роду чагатайскому, я прощу Мухаммеда. Если же это что-нибудь помельче, то ничего не обещаю. Вот моё последнее слово. А теперь шепчи.

Зумрад посмотрела на своего возлюбленного. Мухаммед смотрел на неё остекленевшими глазами.

— Государь мой, — зашептала Зумрад в самое ухо Тамерлана.

— Щекотно! — поёжился Тамерлан. — Ну-ну, слушаю.

— Подле вас находится опасный человек. Это мирза Искендер. У него есть чернила, которые тают через несколько мгновений после того, как ими что-то написать, и нужно лишь поднести лист к огню, чтобы написанное вновь возникло на бумаге. И вот такими волшебными чернилами он пишет историю о злом и нечестивом царе Тамерлане. Он пишет её уже давно, с тех пор, как приехали послы короля Энрике. Они-то и привезли ему склянку с волшебными чернилами. Вот. Отпустите Мухаммеда! А меня варите!

— И это всё? — разочарованным голосом проговорил Тамерлан. — Так вот, дорогуша, скажу тебе честно: я давно уже об этом знаю.

— Как знаете?!

— А вот так! Ну да ладно, — произнёс он уже громким голосом. — Всё-таки я самый добрый из всех царей на свете. Повелеваю: Мухаммеда Аль-Кааги не варить в кипятке, а повесить во внутреннем дворике Кок-Сарая. И второе. Эй, стража! Немедленно схватить мирзу Искендера. Вон того, среднего из секретарей. Да-да, этого! Пришёл твой час, Искендер. Сколько реке не течь, она всё равно рано или поздно впадает в море или в другую реку. Заточить мирзу Искендера в одиночный сырой зиндан!

— За что, хазрет? — не зная сам зачем, выкрикнул Искендер.

— За то, что зря мы мирзе Сулейманбеку язык отрезали, — отвечал Тамерлан.

Казнь Мухаммеда и Зумрад была назначена на завтра и должна была состояться сразу после вечерней молитвы. В этом тоже заключалась доброта «меча справедливости» — он давал осуждённым какое-то время пожить на этом свете. Судьбу мирзы Искендера ещё предстояло решить.

Вечером того дня, когда состоялся суд, Тамерлан вызвал к себе минбаши Джильберге, усадил его вместе с собой ужинать, угостил хорошим вином, просил припомнить ещё какие-нибудь подробности поимки Мухаммеда и Зумрад, и Джильберге заметил, что повелитель пребывает в каком-то печальном настроении.

Когда немец подробно описал встречу с испанцами на Зеравшанском перевале и умолк, Тамерлан вдруг спросил:

— Послушай, Джильберге, а тебе не жаль было этих двух пойманных тобою птичек?

— Бывает, что и охотнику жаль дичь, которую он убивает, но кабы тот охотник поддавался чувству жалости, что бы это была за охота? — ответил Йоханн.

— Значит, всё-таки жаль?

— Честно говоря, когда я гнался за беглецами, я горел желанием поймать их во что бы то ни стало, но когда я вёз их в Самарканд, чувство жалости несколько раз охватывало меня.

— Вот что, Джильберге, слушай мой приказ, — промолвил тут Тамерлан весьма строго. — Я повелеваю тебе тайком сегодня ночью вывезти его и её из Самарканда и доставить туда, куда они так стремились.

— ???

— Ну что ты смотришь на меня так дико? Разве ты плохо выучил чагатайский язык за эти два года, что служишь мне верой и правдой?

— Нет, мой Кайсар, я понял, что вы мне приказали, — захлопал глазами немецкий рыцарь, — но я не понял… вас.

— Меня? Отчего же? Ах, ну да! Ты привык считать меня самым жестокосердным владыкой на земле. Ты не привык видеть, как я совершаю необдуманно добрые поступки. А на меня, представь себе, вдруг нашло что-то. Я увидел, что уже казнил их. И казнил лютой казнью. Мне этого было достаточно. Теперь я хочу помиловать их. И помиловать щедро, по-царски.

— Ach so-o-o?[187] — выпучил глаза немец, весь превратившись в букву О.

— Я вижу, ты наконец понял.

— О да, я понял вас, мой Кайсар.

— Вот и умница. Теперь слушай дальше. Возьми большой вместительный сундук, хотя бы из тех, которые подарил мне эмир Энрике, — они большие. Просверли в нем дырки. Туда ты положишь Мухаммеда и маленькую Яугуя-агу. Возьми также лучшую арбу и нагрузи её всем, чем пожелаешь — едой, питьём, одеждами. Короче, оснастись всем необходимым для дальней дороги. Ты должен в полном порядке довести Мухаммеда и красавицу, которую я ему дарую, до Мазандерана. Ведь они, если не ошибаюсь, ехали туда, к брату Мухаммеда?

— Именно так.

— Ну, в общем, что я буду тебя учить. Главное, ты понял смысл моего приказания. Сейчас я распоряжусь, чтобы тебе выдали приличную сумму денег, а пока возьми бумагу и напиши.

— Хазрет, я не умею писать по-чагатайски, — смущённо признался Джильберге.

— А читать?

— Читать могу. Правда, тоже с трудом.

— Ну да, ты ведь воин, а не писарь. Тогда позови мирзу Иск… Э-э-э! Кто там сегодня? Турсунмурад? Тур-сунмурада! И скажи, чтобы позвали казначея Дауда.

Призванный мирза Турсунмурад составил грамоту, в которой говорилось, что минбаши едет по чрезвычайно важному государственному заданию и требуется не чинить ему никаких препятствий и не устраивать досмотров его имущества. Казначей Дауд получил задание выдать Джильберге тысячу румских безантов, тысячу динаров, две тысячи дирхемов и пять тысяч таньга. Когда он отправился за деньгами, Тамерлан поставил на изготовленной грамоте синюю печать со своим гербом в виде трёх кружков и красную печать с гербом чингисидов — кречетом, несущим в когтях ворона.