— Но в конце концов он может рассердиться на твои слёзы.

— Аллах спасает меня. Надо отдать старику должное, он только умиляется, говорит мне ласковые слова, как будто я его внучка, и, видя, что меня ничем не развлечь, отпускает подобру-поздорову. Всё-таки в нем есть ещё что-то человеческое. Чем скорее он станет покойником, тем скорее превратится в человека.

— У моей чинары злой язычок.

— Да, злой, потому что я ненавижу его. А ненавижу его ещё больше, потому что обожаю тебя. И чем больше обожаю, тем страшнее ненавижу. Я могла бы и убить его.

— Только бы он не послал за тобою сейчас!

— Не пошлёт. Сегодня он начал пить вино, а когда он пьёт, он не любит, чтобы рядом с ним были его жёны и вообще женщины. Он пьянствует только в мужской компании.

— Да, я знаю.

— Ну а если и пошлёт, не беда. Меня поищут-поищут, да и плюнут, а он только в очередной раз умилится моим детским шалостям. Ему ужасно нравится иметь в своём гареме жену, которая годится ему во внучки, а то и в правнучки. Ты опять сердишься?.. Поцелуй меня лучше, да крепко-крепко!

Они снова слились в сладостном поцелуе, долгом-предолгом, как путь в Китай.

— Сейчас! — зашептала она, как только губы на миг расстались друг с другом. — Я хочу, чтобы это произошло сейчас. Иначе я умру! У меня нет больше сил сдерживать себя.

— Нет! Нельзя! Нельзя! Если ты теряешь рассудок, я буду на страже. Ведь тебя могут подвергнуть осмотру, и тогда…

— Я не скажу о тебе!

— При чём тут я! Ты с ума сошла! Что мне жизнь, если не станет тебя? Мы не должны рисковать. Нам нужно дождаться, когда Аллах освободит нас от него.

— Когда?! Когда же наступит этот день?!

— Быть может, очень скоро, моя хрупкая чинара. Он всерьёз собирается идти завоёвывать Китай, а сам очень нездоров.

— Увы, говорят, что когда он отправляется в поход, то словно молодеет на двадцать лет и наполняется свежей силой.

— Всё равно. Нам нужно набраться терпения, если мы хотим навеки связать свои судьбы.

— Ах, какая сегодня луна!

Полон тайн ночной Баги-Чинаран, будто тёмные чинары дали клятву на Коране ни скрипом, ни шелестом листвы не выдавать эти тайны. Двое других заговорщиков, встретившись в увитой розами беседке, но сочтя всё же это место не вполне надёжным, углубились в чащу сада, выбрав самую узкую тропинку.

— О, эти плечи! Я мечтал о них с тех пор, как впервые увидел, а когда прикоснулся к ним впервые, навеки стал их пленником! — сказал заговорщик, прижимая к себе за плечи свою подругу.

— Однако как от вас пахнет вином, мой дорогой! Неужто вы не могли не пить, готовясь к свиданию со мною? — отвечала заговорщица с укоризной, но не зло, а так — журя.

— Не мог! Аллах свидетель — не мог! Какая-то у вас есть на этот счёт поговорка… Забыл. Ну, неважно. Короче, как я мог не пить вина, если Тамерлан сегодня решил наконец оросить свою пустыню, ха-ха! По-нашему это называется sich entkorken[115].

— Зихинкоркин, какое смешное слово! Скажите мне ещё раз, как будет по-вашему «я люблю тебя», я уже забыла.

— Ich liebe dich.

— Ихлибидих… Ихлибидих… Смешно!

— Und du? Du liebst mich?

— Это что значит?

— Ты любишь меня?

— Вы спрашиваете?

— Говори мне «ты»! Ведь в прошлый раз мы уже перешли на «ты».

— Да уж, перешли. Даже очень перешли. Дальше некуда.

— Так любишь ли ты меня? Liebst du mich auch?

— Либсдумихь-либсдумихь!.. Как можно любить такую винную бочку!

— Зато какую твёрдую, ты только потрогай!

— Грубиян! Какой же грубиян! Аллах всемогущий, и откуда такой свалился на мою голову!

— Пойдём туда, там отличное место.

— Там-то как раз нас и застукают. Нет, я знаю, куда лучше всего. Как же я раньше-то не подумала! Пойдём, здесь близко.

— Точно, что близко?

— В трёх шагах. Там, у Янтарного озерца, нас никто не найдёт. Люди боятся туда заходить.

— Это почему?

— Говорят, будто там появляется призрак шейха Би-лаль ад-Дина, убитого на этом месте Тамерланом ещё до того, как был возведён Баги-Чинаран. Надеюсь, ты не боишься призраков?

— Я мог бы наслаждаться тобою даже в окружении целого тумена привидений, но если это Жемчужное озерцо далеко отсюда, я не вынесу и свалюсь замертво. Или моя стрела сорвётся с тетивы и улетит в эти деревья.

— Не Жемчужное, а Янтарное.

— Какая разница! Далеко ещё? Хотя бы поцелуй!

— Никаких поцелуев. Всё — там. Мы уже почти пришли. Ух ты! Постой-постой! Тихо ты, медведь!

— Что там? Тукель?

— Тс-с-с! Да подожди ты обнимать! Смотри!

Осторожно шагая, кичик-ханым Тамерлана красавица Тукель приблизилась ещё немного и затаилась в тени чинары, глядя на двух влюблённых, стоящих на Яшмовом мостке. Немец Шильтбергер наконец тоже заметил присутствие другой пары и остановился рядом с Тукель. Рука его всё же не могла успокоиться и взялась гладить вторую по чину жену Тамерлана, путешествуя вниз-вверх — по рёбрам, талии и бедру и обратно.

— Потом? Ты сказал: «потом»! Значит, это не последнее наше свидание! — воскликнула девушка на мостке.

— Но ведь ты сама сказала, что он когда-нибудь умрёт, и тогда… — ответил мужчина.

— Тополь ты мой высокий! — ещё громче выпалила девушка и бросилась к своему возлюбленному на шею. Они стали целоваться.

— Вот это да-а-а-а! — прошептала в восторге Тукель, глядя, как они целуются, а затем исчезают в тени чинар.

Ласки Шильтбергера обрели больший напор, под ногой у него хрустнул какой-то сухой сучок.

— Тише же, увалень! — сердито прошептала кичик-ханым.

— Да вряд ли они чего-нибудь сейчас слышат, — пробормотал немец, начиная ласкать грудь своей любовницы. — Они, кажется, уже занялись тем, к чему давным-давно пора и нам приступить.

— Ты видел, кто это были? — слегка отстраняясь от ласк Шильтбергера, спросила Тукель.

— Он, кажется, Мухаммед Аль-Кааги. А она?

— Малышка Зумрад, вот кто! Скромница Зумрад, плакса Зумрад. Ах ты лисеныш! Ничего себе! Кто бы мог подумать!

— Аллах с ними! Поцелуй же меня, Тукель! Смотри, какая там мягкая и сухая трава, прямо-таки постелька!

— Джильберге… Джильберге… — застонала Тукель, поддаваясь наконец ласкам любовника. — Любимый мой Джильберге, мой мерзавец!..

Шильтбергер повалил кичик-ханым в мягкую и сухую траву под чинарой, привычными движениями стал раздевать её. Отдаваясь ему, Тукель потеряла голову, но ещё до того, как всё было кончено, весёлые мысли о Зумрад и Мухаммеде заскакали в её мозгу.

— Обещай, что ты ничего никому не расскажешь! — сказала она немцу, винные испарения которого уже были ей милы, потому что он сделал ей хорошо.

— У-у, мы-мы-мы! — отвечал он сквозь туман наслаждения.

— Обещай, что не скажешь никому про Зумрад и Мухаммеда.

— Обещаю-обещаю!..

— Клянись Аллахом!

— Аллахом.

— Клянёшься?

— Да клянусь, клянусь!

Наконец, отстонав и откинувшись в сторону, он, лёжа на спине и сладко потягиваясь, спросил:

— А почему никому не говорить?

— Да ты что! С неё же кожу сдерут!

— За что?

— Как за что! За измену, конечно!

— А-а-а! Теперь только до меня дошло. Это же та, которая у вас там самая новенькая.

— У вас там! — фыркнула Тукель. — Именно что у нас там. Молодец Зумрад! Представь себе, когда её приводят к господину, она так ревёт, что он только жалеет её и никак не трогает. А тут — на тебе! А Мухаммед-то хорош! Не знаю, правда, чего он в ней нашёл. С таким бы и я не прочь при луне…

— Чего-чего?!

— А что, ведь он редкостный красавец.

— А я?

— Ты — безумно мил. Успокойся, ихлибидихь, либидихь. Я тебя ни на кого пока что не променяю.

— Скажи, Тукель, а что с тобой делает хазрет, когда тебя к нему вызывают?