— Переждём, — ещё более глухо и подавленно сказал Хуссейн, быстро входя под каменные своды, — здесь мы под защитой Аллаха.

Но не все последовали за своим господином. Дождавшись, когда последний телохранитель скроется в каменном: убежище, Масуд-бек бросился к кизиловым_: кустам, находившимся неподалёку. И канул в них, как будто никогда и не было племянника у балхского эмира. Куда он спешил — говорить излишне.

Сидя на коне, властитель Самарканда с пологого холма любовался закатом. За его спиной застыли в полной неподвижности Мансур, Курбан Дарваза, сеид Береке. Они стояли не только позади своего господина, но и несколько ниже его.

Зрелище заката было впечатляющим, эмир любовался им в полной тишине. Только где-то далеко сзади, если прислушаться, можно было различить звуки веселья в становище.

Торжественная тишина царила в мире, охваченном трагическими красками гибнущего заката.

Тимур сидел в такой позе, что всем, кто наблюдал за ним, казалось, что ему подвластна и эта тишина, и все небесные цвета.

Холодный привкус вечности ощущался в почти неуловимом колебании воздуха. Ещё мгновение — и величественная картина, открывшаяся взору победителя, замрёт навсегда.

Но пока что этому ещё не суждено было осуществиться. Ещё не пришло время.

Равнина, лежавшая у подножия заката, безжизненная на вид, беспорядочно поросшая редкими кустами степной колючки, вдруг ожила. Слева направо её пересекал всадник, вслед за ним тащился длинный хвост пыли. Всадник был далеко, но было видно, что он счастлив — вознёс руки к небу и что-то благодарственное кричит небесам.

Сеид Береке, пользуясь своим особым положением в свите эмира, тронул повод своего коня и неторопливо приблизился к нему. И встал рядом. Вернее, не совсем всё же рядом, на полшага сзади.

   — Это Кейхосроу, хазрет.

   — Я вижу.

   — Но что он тащит на аркане? Кого он тащит?!

   — Мою тень.

Глава 1

Царь и писарь

— Искренне, искренне ответь мне: правда ли, что ты меня не боишься?

Услышав эти слова, он почувствовал в горле сильный спазм, и ему захотелось бежать куда глаза глядят на своих коротеньких, но крепких детских ножках, и он было рванулся, но правая нога словно окаменела, не двигалась, а поползла по земле… Он застонал, заревел, захлебнулся и — вскочил, разгребая левой рукой паутину сна.

Мирза[60] Искендер, проснувшись при первых стонах спящего повелителя, некоторое время наблюдал за ним при тусклом свете ночной лампы, стараясь подавить в себе глубокое отвращение к этому толстогубому перекошенному липу, изрытому морщинами, поросшему клочковатой бородёнкой, кошачьими усами и двумя густыми чёрными кисточками монгольских бровей. Бесы вновь принялись мучить великого эмира в ночных сновидениях, вот уж которую ночь — сплошные беспокойства.

Лицо ещё больше перекосилось, рот оскалился, обнажая почти под корень стёршиеся передние зубы и зияющие чёрные дыры на месте верхних резцов, отчего жуткое впечатление усилилось втрое. Стон вместе со слюной потёк из зловонной старческой пасти, нарастая и превращаясь в рёв. Наконец, пробуждаясь от кошмара, Тамерлан приподнялся над своим ложем, слепо двигая пред собою здоровой левой рукой, и тогда только мирза Искендер вежливо подхватил эту руку под локоть и громко промолвил:

— Во имя Аллаха, милостивого и милосердого! Да снизойдут покой и благость на душу моего государя!

Эмир замер и разлепил испуганные вежды. Теперь вид у него был жалобный, и чувство сострадания снова вступило в борьбу с отвращением — эта борьба, выбравшая своим полем сердце мирзы Искендера, длилась уже так давно, но до сих пор оставалось неясным, кто станет в ней победителем, жалость или ненависть.

— Проклятье! — выдохнул наконец Тамерлан, полностью осознав, что находится в спальне своего самаркандского дворца.

— Что с вами, хазрет? К вам снова являлся тот черномордый джинн?

— Н-нет…

— Неужто опять синекожая женщина с иззубренным мечом вместо лица?

— Хуже.

— Ещё хуже? Что может быть ужаснее женщины, у которой вместо одного из органов тела меч или пила? — Мирза Искендер решил чуть-чуть пошутить, но Тамерлану явно было не до шуток.

— Я увидел себя во сне маленьким мальчиком, — промолвил великий эмир весьма подавленным голосом. — Я шёл по пустыне и едва не провалился в дыру. Тогда я сел на её краю и принялся швырять в неё пригоршни песку. И вдруг из этой дыры я услышал голос, который спросил меня, правда ли, что я нисколько не боюсь. И тут мне сделалось невыносимо страшно… Дай мне глоток айрана[61], мирза.

Искендер, давно уже привыкший совмещать с должностью мирзы обязанности преданного слуги, знал, что сейчас нужно подать именно глоток айрана, причём в маленькой пиале из тонкого китайского фарфора, ведь в последнее время завоеватель мира настраивал себя и своих подданных на скорый поход в Китай.

— Не очень-то холодный, — недовольно пробурчал Тамерлан, утирая губы тыльной стороной ладони. — Как ты думаешь, к чему может присниться такой глупый сон?

— Хм, — задумался мирза. — Хотелось бы уточнить, чего именно испугался великий хазрет — дыры, голоса или самого вопроса?

— Я никого, ничего и никогда не боялся, — нахмурился Тамерлан, приосаниваясь. — Просто у меня разболелась нога. Ступай в эндерун[62] и спроси у биби-ханым, не захочет ли она навестить меня в столь поздний час.

— Едва ли, — вздохнул мирза, представляя себе полный всяческих ритуальных формальностей поход на женскую половину дворца. — Биби-ханым в это время спит так, что даже если ей в ухо протрубить из карная[63], она даже не поморщится.

— Иди! — сердито повторил приказание эмир, но когда мирза Искендер отворил дверь и собирался выйти из спальни, он окликнул его: — Впрочем, ты прав. Не надо. Она и впрямь будет не рада моему зову. Останься.

— Если кто и не спит по ночам в эндеруне, так это маленькая Зумрад, — сказал мирза. — Я могу привести её.

— Вот ещё! — отмахнулся Тамерлан. — Я вообще жалею, что взял её в жёны. Днём она как сонная муха, а ночи напролёт плачет горючими слезами. Только и не хватало мне сейчас видеть её зарёванную мордашку.

Он улыбнулся. Он улыбался в редких случаях. Например, когда речь заходила о молоденьких девушках или хороших лошадках, и тогда лицо его ненадолго озаряла улыбка, способная немного ослабить ненависть мирзы Искендера к своему повелителю. Но ещё улыбку этого чудовища неизменно вызывали построенные по его приказу башни из человеческих черепов, вид свежеснятой человеческой кожи и в особенности почему-то отрубленные половые органы.

Улыбка исчезла.

— Что-то я опять разгулялся. Вижу, не уснуть теперь. Раскладывай свои бумаги и перья, я хочу говорить о вечном и вещем.

Искендер послушно занялся приготовлениями к записыванию, он аккуратно разложил листы бумаги, откупорил склянки с чернилами, распахнул ларец, содержащий перья, калямы[64] и ножички различной величины в зависимости от предназначения. Бумага была превосходная, китайская, по краям изрисованная узорами, зеленью и цветами. Рядом он положил простую — для чернового варианта. Наконец, когда всё было готово, Тамерлан кашлянул и, выпив ещё глоток айрана, начал диктовать.