Плохо выглядел ветеран. Даже сквозь смуглоту лица проглядывала смертельная бледность. Не от страха был бледен старый вояка, а от стыда.

Тимур отнёсся к нему достаточно уважительно, он не сердился на Ибрагим-бека. Нельзя порицать человека за то, что он до конца остался верен своему господину.

   — С какой вестью ты пришёл ко мне?

Глава посольства поклонился и сказал, что послан с известием о том, что эмир Хуссейн желал бы прекращения войны и мечтает о мире.

Я тоже ни о чём, кроме мира, не мечтаю. Если мы посмотрим, то увидим, что именно твой господин должен быть признан виновником кровопролития. Разве я построил стены вокруг Балха, разве я построил хиндуван?

Ибрагим-бек опять поклонился:

   — Мой господин сожалеет о сделанном. Мой господин заранее согласен на все твои условия. Просит он только об одном, и просит смиренно.

   — Я знаю, о чём он просит. Хочет, чтобы я сохранил ему жизнь.

   — Ты угадал.

   — Ему не пришлось бы просить о сохранении жизни, если бы он хоть что-нибудь сделал для сохранения нашей дружбы. Аллах видит, сколько в моих словах правоты.

Седобородый посланец просто склонил голову в знак согласия, ибо не было нужды в словах.

   — Передай ему, Ибрагим-бек...

Посланец поднял голову и выжидающе прищурился.

   — Передай эмиру Хуссейну, что если он добровольно сдастся, я не убью его.

   — Что ты не убьёшь его...

   — Да. Теперь иди, я сказал всё, что надобно было сказать.

Когда посланец удалился, Тимур некоторое время молчал. Молчали и присутствовавшие при беседе Береке, Кейхосроу, Мансур и Курбан Дарваза. В пору было веселиться от души, войну можно было считать закончившейся. И закончившейся победоносно. Впереди открывалась широкая, отчётливо различимая в пучинах будущего дорога к славе и возвышению. Но они были смущены подавленным состоянием своего господина и друга. Может быть, ему что-то другое видится на будущих путях?

   — Скажи, Береке, как ты заставил Маулана Задэ отворить ворота хиндувана?

   — Я отрезал ему голову и отправил в подарок Хуссейну; У того оказалось слабое сердце, и он решил сдаться.

   — Воистину, Всевышний на каждом шагу убеждает нас, что мир устроен сложнее, чем нам кажется. Кто бы мог подумать ещё несколько месяцев назад, что эмир Хуссейн, узнав о смерти одного из своих лютых врагов, вместо того чтобы пуститься в пляс от радости, впадёт в такую печаль, что потеряет способность к сопротивлению.

Береке обернулся к батырам и пояснил смысл этого, не очень понятного непосвящённым, разговора:

   — Этот премерзкий сербедар, крыса в человечьем обличье, сговорился с Хуссейном против хазрета и должен был убить его. Хромота Байсункара обманула его.

   — Но Байсункар хромал на левую ногу... — осторожно возразил Мансур.

Тимур пояснил:

   — Ты никогда не обращал внимание, что в зеркале вод человек отражается так, что правая рука у него оказывается слева, и наоборот. Байсункар был обращён к убийце спиной, так что хромота в воспалённом мозгу Маулана Задэ оказалась там, где и должна была, по его мнению, быть, справа. Он хотел убить меня не столько ради Хуссейна, сколько ради себя. Он готов был расстаться со своей поганой жизнью, лишь бы достичь цели, а значит, был особенно опасен.

   — Воистину так, — пробормотал Кейхосроу.

Тимур сказал Мансуру:

   — Скажи поварам, чтобы они готовили пир.

   — Сегодня, хазрет?

   — Сегодня ночью.

   — Но почему ночью?

   — Потому что вечером сегодня мы закончим все дела.

   — Ты думаешь, Хуссейн захочет сдаться как можно скорее? — поинтересовался Береке.

   — Конечно. Он поспешит. Ведь он будет не сдаваться, он будет спасать свою жизнь.

Переодетый простым горожанином, в сопровождении Масуд-бека, Ибрагим-бека и телохранителей, также сменивших своё облачение, эмир Хуссейн покинул цитадель и по узким глухим улочкам направился к восточным воротам. По понятным причинам он не хотел ни с кем встречаться во время этого путешествия, поэтому выбрал самый скрытный маршрут. Людей Тимура, которые ещё оставались в Балхе, он опасался, надо сказать, меньше, чем своих сторонников, которых несколькими днями ранее бросил на растерзание самаркандскому воинству.

Хуссейн шёл пешком, ибо понимал, что пеший человек привлекает меньше внимания, чем всадник с конной свитой. Шёл быстро, наклонив голову, время от времени посматривая по сторонам.

Раздавлен.

Убит.

Испепелён!

Да, он оказался на самом дне, он принял унизительные условия полной сдачи. Да, он валяется сейчас в пыли и судьба его ничтожнее судьбы самого последнего райата. Но кончается ли все этим дном, и не для того ли существует дно, чтобы, оттолкнувшись от него, начать возвышение?

Именно такие мысли роились в его голове, а перед глазами проплывали картины кровавой, всесжигающей мести. Хуссейн шёл сдаваться, понимал, что должен будет пасть ниц и Тимур поставит ему свой сапог на хребет, но думал при этом о мести. Мести, мести и мести. Он жалел, что у Тимура только одна жизнь и что лишить её человека можно только один раз.

Если бы он рассказал о своих мыслях спутникам, они бы решили, что их господин обезумел.

Появились первые признаки вечера, поползли длинные тени, порывы пыльного ветра пронеслись через перекрёстки, неся с собой запах гари. Хуссейн быстро, настолько быстро, насколько позволяла его полнота, шёл в молчаливом окружении вернейших своих слуг. Он спешил побыстрее испытать всё то, с чем неизбежно связано всякое поражение. И снова наверх и вперёд, к очищающему огню отмщения!

Наружу выбрались не через ворота — хотя они были недалеко, там могли оказаться посты самаркандцев, — а через пролом в стене. Пришлось перепрыгивать с камня на камень, иногда нога соскальзывала и опиралась на остывшее тело.

Картина побоища придала ярости Хуссейна новые силы. Он пошёл ещё скорее, направляясь к одиноко стоявшей в сотне шагов от городской черты мечети.

Лицо его начало подёргиваться от сдерживаемой энергии, Хуссейну всё труднее и труднее было молчать. Когда руководимая им группа нахмуренных людей оказалась буквально в нескольких шагах от минарета мечети, Хуссейна прорвало.

   — Что он сказал? — обратился он с вопросом к Ибрагим-беку, вопроса этого ничуть не ожидавшему.

   — Что ты говоришь, хазрет?

   — Что он сказал, что дарует мне жизнь, да? — С губ эмира сорвался нервный, раздражённый смех. — Он сказал, что дарует мне жизнь! Он, он дарует! О Аллах, ты видишь, он дарует!

Хуссейн остановился, и все остановились. Ибрагим-бек наконец понял, о чём идёт речь, и осторожно позволил себе возразить:

   — Он не так сказал, хазрет.

Несмотря на всю свою тучность, эмир мгновенно повернулся к говорившему:

   — Не так?

   — Он сказал: «Я не убью его».

Установилось молчание. По липу Хуссейна потекли струйки пота. Сначала по вискам, потом ещё, ещё, вскоре всё лицо его оказалось мокрым. Масуд-бек, как всегда, всё понял раньше всех и стал незаметно отступать в задние ряды окруживших эмира телохранителей. Он не знал, зачем это делает, но особого рода чутьё подсказывало ему, что надо поступать именно так.

Сдавленным, резко изменившимся голосом Хуссейн почти прокричал:

   — «Он» не убьёт... Но там же есть ещё Кейхосроу!

После этих слов и Ибрагим-бек, и все прочие поняли, в чём тут дело, и молчание стало ещё ужаснее. Его непроницаемость оттенялась диким визгом, с которым вдоль городских стен Балха неслись развесёлые конники Тимура.

Эмир кивнул в сторону Тимурова становища:

   — Мне нельзя туда.

Сказав это, он повернулся к пролому, через который только что покинул свой родной город. Всадники, числом до сотни, гарцевали, ходили кругами, бросали вверх свои шапки и пытались попасть в них из лука. Воздух звенел от дикого восторженного визга. Цитадель тоже стала недоступна.

   — Спрячемся, — глухо пробормотал Хуссейн и бросился к минарету. Остальные с охотой последовали за ним, торчать на ровном месте в опасной близости от места дикарских развлечений пьяных самаркандских головорезов никому не было приятно.