— Я приказал отправить их из государственных соображений, — оправдывался Халиль-Султан. — Пойми, дед, если бы ты умер, они бы быстро разгласили весть о твоей смерти.

— Ну, ладно, ты поступил правильно, но впредь знай, что я бессмертен, — смягчился Тамерлан.

Незадолго до вечернего намаза внук вновь вошёл в покои Тамерлана. На губах его играла усмешка.

— Хазрет, — сказал он, — встречай гостей.

— Каких ещё? Надоели гости!

— Прибыл минбаши Джильберге.

— Ах вот что? Ну? Неужели поймал?

— Поймал и привёл. Он и его пленники ждут в прихожей.

— Ах, шайтан! — с досадой воскликнул великий эмир. — Проклятый Джильберге! Хм… Однако и молодец! Славно служит. Пусть войдут все.

Когда «пред мечом справедливости» и «колчаном добродетели» предстали минбаши Джильберге, Мухаммед Аль-Кааги и Яугуя-ага, уже сопровождаемая раисой Султангол, Тамерлан уселся в своей постели с весьма строгим видом и вопросил:

— Ну, негодные блудодеи, ужель надеялись избегнуть суда Тамерлана, от которого не уйти ни одной малой букашке во всём мире?

— Я поймал их в Термезе, хазрет, — гордо сказал Джильберге. — Они двигались в Мазандеран, где живёт брат-близнец Мухаммеда. Я схватил их в караван-сарае с помощью одного багдадского купца по имени…

— Не надо мне его имени, — махнул рукой Тамерлан. — Лучше скажи, когда ты настиг их, они ворковали, поди?

— Да, они находились в одной из комнат караван-сарая, была ночь, и они предавались любовным утехам, — отрапортовал немец. — Когда я стал ломиться в дверь, они прибегли к хитрости — распахнули окно и разбили стоявший на подоконнике кувшин, а сами притаились за дверью. Ворвавшись, я решил, что они выпрыгнули в окно, и преследовал их. Тем временем они нашли убежище у того багдадского купца, а когда я возвратился в караван-сарай, купец выдал их мне.

— Какой мерзавец! — воскликнул Тамерлан. — Искендер, ты пишешь? Мою последнюю фразу не записывай. А ты, Джильберге, всё же назови мне имя того купца, чтобы я знал, кого отблагодарить за столь подлую помощь.

— Казими аз-Захал, — произнёс имя багдадца Джильберге.

— Запиши, Искендер, — бросил Тамерлан мирзе. — Ну, мой дорогой Мухаммед, что ты теперь чувствуешь? Раскаиваешься ли, что совершил столь неслыханное преступление, или горюешь, что вас так быстро поймали?

— Я знаю, хазрет, что любое сказанное мною не спасёт меня от лютой казни, — отвечал Мухаммед Аль-Кааги, — а посему говорю откровенно: ни о чём не жалею и ни в чём не раскаиваюсь. Жаль только молодости бедной Зумрад.

— Не верьте ему, хазрет! — воскликнула Зумрад. — Он раскаивается, он по-прежнему предан вам. Это я соблазнила его злыми чарами. Казните только меня одну!

— Смотри-ка, Мухаммед, а ведь она по-настоящему любит тебя, что так заступается, — восхитился Тамерлан.

— Она не понимает, что никакое заступничество не поможет, — мрачно произнёс Мухаммед.

— Почему же? — лукаво усмехнулся Тамерлан. — Я не варвар и чту законы шариата. Я не собираюсь своевольно лишать вас жизни. Завтра утром я соберу судей, пусть они всё дело рассмотрят со всех сторон, а уж потом на основании их суждений я вынесу свой приговор. Джильберге, отправьте Яугуя-агу и Мухаммеда в темницу. Завтра мы осудим их, и если такова их судьба, то казним.

Когда все ушли, Тамерлан сказал тихим голосом мирзе Искендеру:

— Признайся честно, тебе жаль Мухаммеда? Ведь он был твоим другом.

— Он совершил страшное преступление и заслуживает смерти, — отвечал Искендер. — Но мне действительно жаль его. Он отличный человек и, должно быть, горячо влюбился в Яугуя-агу.

— А её тебе тоже жаль?

— Можете думать обо мне плохо, хазрет, но и её. Ведь она ещё совсем девочка. И видно, что тоже страстно влюблена. Но не подумайте, что я защищаю их!

— Да? А если бы я взял, да и отпустил их на все четыре стороны, как бы ты оценил мой суд?

Искендер помолчал некоторое время, потом ответил:

— Я бы восхищался вами ещё больше.

— Ах вот что! — воскликнул Тамерлан. — И это говорит мой тихоня Искендер! Ну, ладно же, увидишь завтра, каков строгий, но справедливый суд Тамерлана. А теперь нам пора готовиться к вечерней молитве.

На другой день в одной из просторных комнат Кок-Сарая, которая называлась Гератской, поскольку знаменитые гератские мастера расписывали в ней стены и потолки, собралось представительное судейство, в которое попал даже знаменитейший кади Мухаммед Аззальзаля, но Тамерлан, увидев его, строго велел ему уйти, ибо предстоящее разбирательство, как он сказал, не настолько значительно, дабы соответствовать великому достоинству одного из лучших кади всего Востока.

Кроме судей здесь собрались жёны великого эмира — Сарай-Мульк и Тукель, Туман-ага и Чолпанмал-ага, Бенгар-ага и Дилеольт-ага, Модас-ага и Ропа-Арбар-ага. На лицах у всех была написана печаль по поводу того позора, который свалился на весь гарем в связи с преступлением самой младшей из всех многочисленных жён Тамерлана. Жаль, что для такого случая не было предусмотрено красить лица в какой-нибудь цвет, допустим в зелёный или синий.

Помимо жён и судей на суд были допущены трое секретарей — Асям-Новруза, Турсунмурад и Искендер, а также зачем-то астролог Абдулла Лисон, которого Тамерлан ценил больше, чем кого-либо из звездочётов. Наконец, была здесь и раиса Султангол, призванная быть защитницей своей подопечной.

По знаку Тамерлана началось разбирательство дела. Слушая речи судей, великий эмир пребывал явно в некотором возбуждении, пот каплями стекал по его лбу и переносице, время от времени Тамерлан подавал реплики, требуя в точности прочесть тот или иной параграф законодательства, тот или иной аят Корана. Минбаши Джильберге был приглашён в качестве главного свидетеля. Он подробно рассказал, как застиг беглецов в Термезе, и засвидетельствовал, что обвиняемые находились друг с другом в любовной связи. Он чуть было не проговорился и о том, как видел свидание Мухаммеда и Зумрад ещё в саду Баги-Чинаран два с половиною месяца тому назад, но вовремя спохватился, что тем самым мог бы здорово навредить себе. Султангол довольно невнятно бормотала что-то в оправдание своей подопечной, но больше в собственное оправдание, и попросила лишь, чтобы смерть бедняжки Зумрад была не слишком болезненной.

Наконец семейство признало вину изменницы и её соблазнителя неоспоримой и полной, заслуживающей только смертной казни. Оставалось лишь решить, каким способом изъять жизнь из тел Мухаммеда Аль-Кааги и Яугуя-аги. Тут все присутствующие просили Тамерлана о снисхождении, напоминая о многих заслугах молодого дипломата и об извинительной младости неверной жены, которая не успела ещё как следует испытать власть своего мужа. В самую последнюю очередь были опрошены жёны. К их чести, они тоже просили о снисхождении, а кичик-ханым Тукель и вовсе умоляла Тамерлана ограничиться крепкою поркой.

— Вот как? — удивился Тамерлан. — А не боится ли моя кичик-ханым, что коли она защищает изменницу, то может быть заподозренной в том, что и сама такая же?

— Нет, господин наш, — гордо отвечала дочь Хызр-Ходжи, ведая чары красоты своей, — не боюсь. Всяк скажет, что я являю пример верности и любви к мужу моему. И именно потому, что я уверена в себе, и прошу милости к падшей Яугуя-ага. И к её любовнику. Да, и к нему.

— Что ж, — сказал Тамерлан, — ответ, достойный звания кичик-ханым. Ну а что скажет наша великая царица Сарай-Мульк?

— Я могу повторить всё, сказанное кичик-ханым, — произнесла биби-ханым. — Мне тоже жалко маленькую Зумрад, которую вы назвали красивым именем Яугуя-ага. О соблазнителе просить не стану. Его следует казнить самой лютой казнью. Но и о неверной жене не хочу хлопотать. Не потому, что я жестокосердна. А потому, что желаю справедливости. Вспомните, как десять лет назад была обвинена в неверности Чолпан-Мульк. Вина её не была настолько очевидной и вопиющей, как вина Зумрад. И всё-таки Чолпан-Мульк в назидание всем жёнам нашей страны была заживо сварена в кипятке. Так чем же, скажите мне, Зумрад отличается от Чолпан-Мульк? Я прошу господина нашего соблюсти справедливость.