Десять тысяч попугаев, привезённых в Самарканд со всех концов света, впорхнули в зал, замелькали под сводами потолка, расписанного золотыми птицами, деревьями и гуриями, поскакали по ткани дастархана, стали залезать на разворошённые блюда, многие из которых были лишь чуть-чуть тронуты. Личный писатель короля Энрике, дон Руи Гонсалес де Клавихо, глядя на попугаев, решил, что это-то уж точно пьяная галлюцинация.

— Скажите, Мухаммед, — обратился он к подсевшему Аль-Кааги, — мне эти разномастные и разноцветные птицы снятся?

— Нет, сеньор, они действительно существуют, — ответил тот.

— Глядите-ка, наш дорогой дон Альфонсо, кажется, приходит в себя, — удивился дон Гонсалес, глядя, как Афсанэ, персиянка, помогает дону Альфонсо принять вертикальное положение.

— Зато китайский посол только что упал навзничь, — сказал Мухаммед. — Кстати, феноменальная новость. Оказывается, их император объявил о своём намерении принять христианство.

— Что-что? — вскинул брови дон Гонсалес. — Если вы думаете, что я безнадёжно пьян и меня можно как угодно дурачить…

— Ничего подобного, — возражал Мухаммед, который каким-то образом умудрился не напиться, как все присутствующие. — Вот что, по-видимому, обозначала присланная им в подарок великому эмиру рыба.

— Рыба?

— Ну да, символ первых христиан. Я не знаю всех тонкостей досконально, но христиане Монголии и Китая тоже поклоняются рыбе, как образу Иисуса Христа.

— У меня мозги набекрень! — икнул дон Гонсалес. — Откуда в Китае и Монголии христиане? Разве туда доходили миссионеры?

— Не забывайте, что Чингисхан собирал у себя всевозможных священников, в том числе и христианских, — продолжал пояснять Мухаммед. — Он присутствовал при самых разных священнослужениях, полагая, что, воздавая дань всем божествам мира, поклоняешься главному Богу. Кому-то из монголов приглянулись христианские истины, которые они и принесли назад, в Монголию. А потом Батый ходил на Русь и Восточную Европу с походами, дошёл до Праги, Вены, Эстергома, Диррахия, и золотая пыль христианства оседала на его сапогах. Короче говоря, немного, но есть в Монголии и Китае христиан.

— Это достойно изумления, — пробормотал придворный писатель кастильского короля. — Смотрите-ка, опять упал… А она поднимает его…

Дон Альфонсо и впрямь снова рухнул лицом на дастархан. Он пьян был мертвецки, и дон Гонсалес приближался к его состоянию в отличие от дона Гомеса, который улёгся, головой на колени красавицы хиндустанки Гириджи и развлекался слушанием мелодичных индусских песен, которые девушка тихонько ему напевала.

Дон Гонсалес посмотрел на славянку Нукниславу, которая с насмешливым любопытством взирала на всё происходящее. Он снова решил попробовать взять её за руку, и она на сей раз не отдёрнула свою руку. Он прижался горячим лбом к прохладным костяшкам её пальцев и стал медленно терять сознание.

Через какое-то время он очнулся от того, что по нему барабанили какими-то звонкими бубенцами. Дон Гонсалес приподнялся и увидел, что с перьев попугаев, продолжающих порхать где попало, сыплются серебряные монеты.

— Что это, Нукнислава? — спросил он встревоженно.

Нукниславы нигде не было поблизости. Мухаммед Аль-Кааги тоже исчез куда-то. Вместо него подле испанских послов стоял некий юноша, держал в руках огромную чашу, черпал из неё серебряные монеты и осыпал ими гостей. В зале по-прежнему было шумно, факиры показывали всякие фокусы, до которых не было никакого дала тому всеобщему пьяному хаосу, царившему повсюду. Жён и невесток Тамерлана в зале уже не было. Вместо них сквозь пьяный туман, владеющий сознанием дона Гонсалеса, порхали полуобнажённые гурии, словно слетевшие с чёрного расписного потолка. Дон Гомес лобзал обнажённую грудь своей наложницы-хиндустанки. «Если он будет такой пьяный, то хвостики…» — с усмешкой полуподумал дон Гонсалес и снова стал впадать в забытье.

Прознав о приближении к Самарканду своего врага, Тохтамыш поспешил оставить владения Тамерлана и бежал со своим войском за Сайхун-реку в степь. Вернувшись в Самарканд, Тамерлан собрал всех своих сродников и приближённых и затеял большой совет — курултай, как быть дальше. Туда же был приглашён и Физулла-Хаким, ибо он знал, кем и чем владеет Тохтамыш. И я был при моём покровителе и тогда же впервые узрел Тамерлана-царя. Он был тёмен лицом, глаза имел откосые, но не вполне яко монголы, и носил по монгольскому обычаю косицу длинную и в ушах — усерязи в виде колец с адамантами[127]. При ходьбе сильно хромал, но ходил сам, без подручных, и не требовал, чтобы его носили. Правая рука была у него онемелая, но ещё малость двигалась, хотя в локте не сгибалась вовсе. Физулла-Хаким хвастался мною как молодым юношею, сведущим в языках. Тамерлан беседовал со мной персидским и арабским языком, а после и монгольским, а чагатайского я ещё зело не ведал. Он остался доволен мною и выговорил меня у Физуллы-Хакима к себе в писари, ибо всегда ласкал людей, в науках борзых и сметливых, в языках сведущих и быстроумных. Тако аз оказался у Тамерлана.

И решено было не ходить в степь искать Тохтамыша-предателя, а идти на его сторонников-узбеков. Тотчас Тамерлан повёл тумены свои на Хорезм, где в городе Ургенче сидели владыки Иликмыш-Оглан и Сулейман-Софий, поддержавшие Тохтамыш-хана. Придя к Ургенчу, узнали, что оба с войсками и имуществом бежали за Сайхун-реку к Тохтамышу. Мираншах, сын Тамерлана, послан был вдогонку с пятью темниками-эмирами, догнал Иликмыша-Оглана и Сулеймана-София, побил, разметал их войско, взял имущество и вернулся к Ургенчу. Видя такой успех, Тамерлан взял град Ургенч приступом и потешился тут кровавою резнёй. Большую часть жителей обезглавил, из голов, по обычаю своему, воздвиг ужасающую башню, а коих не лишил жизни, тех забрал с собою в Самарканд для исполнения всякой пользы. Дома в Ургенче развалил до основы и приказал засеять место ячменём. Токмо спустя несколько лет он дозволил потом жителям Хорезма вернуться и снова заселить Ургенч-град, а для наблюдения за ними поставил две крепостицы — Хиву и Кент.

Насытясь кровию, но продолжая алкать мести, великий злодей двинул тумены свои в земли восточные и полуночные от Хорезма, за Сайхун-речку, в степи кыпчакские да кайсацкие, и вольно там гулевал-буйствовал, во многих битвах побивал есаулов — наперсников Тохтамыш-хана и гнал их инда к самому берегу Яик-реки, до степей башкирских. А кого только не было в войске Тохтамышевом — и черкесы, и болгары, и московиты, и греки, и кыпчаки, и кайсаки, и башкиры, и крымчаки, и половцы с Азак-моря, и кафские фрязи[128]. Но за барыш служили хану, за прибыток; наймиты, а не честные кмети[129]. Потому — и треснула их рать по всем швам и рассыпалась, яко ветошь. А Тамерлан, невредимый и довольный, вернулся в свой стольный Самарканд.

Но, придя в град свой, не мог долгое время оставаться он в мире и спокойствии, всюду мнилась и мерещилась ему измена, а где измены не было, туда посылал он зачинщиков, чтобы они народ нарочно против него возбуждали. Так хитроумно и коварно сплёл он заговор против властителя Герата из рода Куртов и, придя в Герат, вошёл в город и всех жителей его перебил. А двинувшись дальше, дошёл до Сеистанской земли, где есть город Зеренч, и, собрав народ сеистанский, объявил им свою волю. Желал он, чтобы они нашли ему тех, кто его в битве стрелами покалечил. А тому уж больше двадцати лет минуло. И покуда не выдадут ему тех людей, обещал он каждый день по сто человек казнить лютой смертью — связанными класть, будто они кирпичи, и поливать сырой известью, быстро сохнущей на солнце. Так задумал он испытать меру упрямства жителей сеистанских — с каждым днём башня росла, из замученных людей сложенная, и чем выше бы она получилась, тем сильнее упрямство жителей земли той. Но не удалось Тамерлану высокую башню из людей построить, на четвёртый день явились к нему двое и говорят: «Моя стрела, царь, твою руку искалечила в той битве», «Моя стрела, государь, твою ногу перешибла двадцать лет назад». — «Добро, — отвечал Тамерлан. — Вижу я, что вы люди смелые и не боитесь понести кару, чтобы народ ваш не сокращался». И приказал первому отсечь обе руки, а второму обе ноги. С тем и покинул он Сеистан, а башню разрешил разобрать, дабы мертвецов, из коих она была составлена, предать погребению.