Она была ещё девятилетней девочкой, когда дедушка Казган отдал её в жёны к эмиру Тамерлану, тогда ещё Тимуру. В те времена то и дело происходили какие-нибудь перевороты, кого-нибудь вязали верёвками, бросали в зиндан, казнили. Другие жёны обладателя счастливой судьбы или знали гораздо меньше подобных страхов, или вовсе не знали их.

И потому всем стало так безумно смешно, когда Султанджан-хатун завопила во весь голос:

— Господин наш, спасайся!

Первой прыснула со смеху кичик-ханым Тукель, следом за ней громко расхохоталась Туман-ага, засмеялись невестки, сдержанно улыбнулась биби-ханым Сарай-Мульк. Их смех показался стареющей Султанджан-хатун оскорбительным, тем более что она уже поняла — это не заговор, не переворот, а всего лишь канатоходцы. Больше всего обиден был смех сорокачетырёхлетней Туман-аги, которую она всегда защищала от козней и притеснений со стороны главной и второй жён.

Султанджан-хатун вспомнила про Айгюль Гюзель, как та, ревнуя мужа к девятилетней соплячке, драла её за косы. Ей бывало так больно, так обидно, что она молила смерть:

«Приди и забери противную Айгюль Гюзель». И смерть даже одного года не заставила себя упрашивать — пришла за первой и самой любимой женой Тамерлана. Став взрослой, Султанджан-хатун покаялась мужу, и тот придумал ей наказание — первую же дочку, рождённую Султанджан-хатун, он назвал именем Айгюль Гюзель.

От этого воспоминания внучке Казгана сделалось ещё жальче себя, и она вдруг горестно расплакалась пьяными слезами, размазывая их по скуластому лицу. Её взяли под руки и повели вон из зала, и вскоре она уже мирно спала в эндеруне дворца Баги-Нау.

Мало кто заметил её слёзы, поскольку началось великое веселье. Канатоходцы натянули верёвку через весь зал, над всем дастарханом, над гостями, над клеткой, в которой беспокойный лев сновал туда-сюда, а две или три львицы время от времени вскакивали и принимались ходить вместе с ним. Покуда канатоходцы готовились к своим играм, внуки Тамерлана затеяли шалость, мгновенно поддержанную всеми гостями, поскольку она пришлась по душе и великому владыке, — куски мяса, крупные и не очень, полетели со всех сторон в середину дастархана. Многие из них не долетали до клетки, поскольку были запущены пьяной рукой, но большинство кусков попадало за прутья, и лев, поначалу опешив, быстро смекнул: «Эта человеческая дурь для меня полезна». Он разрешил своей биби-ханым притронуться к куску лошадиного окорока, затем получила разрешение начать трапезу львиная кичик-ханым, и лишь когда все жёны, заняв своё место в клетке, стали лакомиться кусками человеческой пищи, лев разрешил самому себе оскоромиться и вкусить печёной бараньей ляжки.

— Вы видите, — сказал Тамерлан, — лев подражает мне, ибо и я не притрагиваюсь к добыче, покуда не разделю её со своими воинами.

Забава надоела, и куски еды вскоре перестали летать над дастарханом, ударяясь о стальные прутья, либо проскальзывая внутрь клетки, либо отскакивая от них. Первый канатоходец отправился в свой путь по самой узкой тропинке в мире, балаганные шуты, кызыки, высоко выпрыгивая, пролетели над головами пирующих и, оказавшись возле клетки, начали жонглировать клинками и горящими факелами, медными кувшинами и звенящими колокольчиками. За спинами гостей появились ряженые в звериные шкуры, столь искусно исполняющие свою роль, что не один улем или мирза, эмир или минбаши был напуган, услышав внезапный рёв у себя за ухом, а оглянувшись, увидев медведя или тигра в полушаге от себя. Восемнадцатилетний сын Мираншаха, Султан-Мухаммед, здорово опьянев, сидел и дремал, зажав в руке горсть плова по-гератски из риса и чечевицы. Вдруг его разбудил дикий рёв за ухом. Тотчас приснилось ему, будто он упал с неба прямо в клетку со львами и львы эти вот-вот растерзают его. Вскочив, Султан-Мухаммед увидел неподалёку от себя огромного бурого медведя и тотчас выхватил саблю. Несдобровать бы наряженному медведем кызыку, если б сабля не выскользнула из жирной от плова руки в самый момент нанесения удара — отсёк бы напрочь пьяный царевич медвежью голову, а вместе с нею и человечью, в ней скрываемую.

Ноги у Султан-Мухаммеда подкосились, и от пережитого ужаса его стало сильно мутить, розово-красный поток хлынул изо рта. Одиннадцатилетние шахрукиды, Улугбек и Ибрахим-Султан, по приказу старших братьев подняли Султан-Мухаммеда с колен и повели из зала, ужасно негодуя на него, поскольку им так хотелось посмотреть на огнеглотателей, появившихся в центре дастархана среди жонглирующих и скачущих кызыков. Покуда они отводили своего двоюродного брата, противного, шаткого, блюющего, огнеглотатели успели закончить свои фокусы, и когда ребята вернулись в зал, там уже вовсю началась новая забава. На сей раз её затеяли военачальники Борондой и Нураддин. Они стали швыряться остывшими мантами и сухими пирожками в канатоходцев, иногда попадая в цель, а иногда даже добрасывая до противоположного края дастархана. Если мант, пирожок или кость от лошажьего окорока ударял канатоходца в грудь, локоть, плечо или ногу, тело вздрагивало, и несколько раз то один, то другой едва не сваливались с каната, потеряв ненадолго равновесие. И надобно же было так случиться, что как раз когда Улугбек и Ибрахим-Султан вернулись в зал, большой кусок баранины угодил прямо в лицо канатоходца, балансирующего над самою клеткой со львом и львицами. Канатоходец сильно шатнулся и рухнул вниз, туда — к зверям, и без того сильно раздражённым мельканием факелов в руках у жонглирующих шутов. Громкий крик огласил зал дастархана. Дальше все увидели, как несчастный канатоходец бросился к стальным прутьям и пытался вскарабкаться по ним наверх, но, видимо, при падении он повредил себе плечо, боль не позволила ему взлезть наверх, и он снова свалился вниз.

— Это я! Это я его сбил! — кричал в восторге темник Борондой.

В это время лев и две львицы набросились на канатоходца, разрывая его тело когтями. От жуткого зрелища все мгновенно притихли, а семилетний Суюргатмыш и четырёхлетний Мухаммед-Джогей завопили, и атабеки поспешили увести их из зала. Ибрахим-Султан тоже заплакал, но он считался уже взрослым мальчиком и должен был выносить любые зрелища. Улугбек же взирал на страшное, творящееся в львиной клетке событие широко раскрытыми глазами. Затем он посмотрел на своего дедушку, которого очень любил и считал самым добрым человеком в мире.

Тамерлан аж приподнялся, стараясь как можно лучше рассмотреть гибель канатоходца, но опьянение уже было достаточно сильным, и за полосами стальных прутьев он мог видеть лишь некое смутное мельканье.

— Эх, жаль! — воскликнул он в досаде и стукнул себя левой рукой по колену. Улугбек, видя эту досаду на лице дедушки, вздохнул, размышляя: «Он переживает даже за ничтожного канатного плясуна, а у некоторых поворачивается язык говорить, будто он…»

Тамерлан поднял свой бокал и произнёс:

— Так будет с каждым, кто вздумает плясать над золотыми просторами нашей империи. Ещё раз за китайца Чай Цикана!

И лишь осушив этот кубок, он приказал, чтобы укротитель заставил зверей сидеть смирно, а слуги убрали труп канатоходца.

Китайский посол Ли Гаоци был поставлен в известность, что великий Тамерлан вновь пьёт за здоровье его императора. Из последних сил он поднялся на ноги, гримаса улыбки исказила его бледное пьяное лицо, он поднёс бокал к губам и стал пить. Ему в этот миг казалось, что всё вокруг ненастоящее — медведи и тигры ряженые, львы в клетке тоже, поди, ненастоящие, да и канатоходец, которого сбили куском мяса, а потом самого превратили в мясо, тем более ненастоящий. Лишь здоровье императора Чжай Цзиканя было истинным, ценным и непоколебимым для верного слуги его императорского величества. И, осушив свой последний кубок, Ли Гаоци полностью погрузился в здоровье императора, поплыл по нему, как по течению Хуанхэ, плавно и красиво. И тысячи попугаев носились по небу над ним, трепеща разноцветными крыльями. Все — ненастоящие.

Но нет, попугаи были настоящими. Их выпустили в зал, выполняя следующее приказание Тамерлана, чтобы загладить скверное впечатление от неловкости канатоходца, которого следовало бы наказать хорошей плетью, если бы львы не помогли ему избежать заслуженного наказания.