— Увы, — прикладывая ладонь к груди и придерживая выпрыгивающее оттуда сердце, отвечал Мухаммед Аль-Кааги. — В тот день, когда прекраснейшая Яугуя-ага выходила замуж за Султан-Джамшида[145], скромный посол его величества был далеко-далеко от Самарканда, должно быть, проезжая в это время Иракский Мавераннахр[146].

Тут Севин-бей принялась что-то шептать пьяненькой Зумрад, очевидно, увещевая её, чтобы она не выражала так громко своих чувств.

— Ой, это вино!.. Это ужасно! — воскликнула Зумрад. — Но мне так хорошо, так легко! Все дурные предчувствия куда-то улетели. Мухаммед, я хочу сказать тебе, тополь мой…

— Стоп! Стоп! Стоп! Стоп! — громко захлопала в ладоши Севин-бей. — Хватит нам тут веселиться. Невестин сок мы уже видели, невинность её в вине утопили, теперь пора перебираться нам под другие навесы — туда, где великий тополь и столп счастья и радости, лучезарный государь наш Тамерлан женит своего внука Искендера на угэдэйской княжне. Все туда! Все за мной! Великая госпожа, ведите нас к своему сиятельному супругу.

И всё общество, участвовавшее в празднике, гурьбой повалило на другой пир, пьяные спотыкались и падали, и таких было немало, причём некоторые, рухнув, уже не имели ни сил, ни желания подниматься и оставались лежать, будто павшие на поле брани.

Севин-бей улучила минуту, чтобы шепнуть Мухаммеду:

— А ты, красавчик тополёк, позаботься о нашей юной пьянчужке. А не то она на всю орду разгласит, как сильно обожает тебя.

— Но я должен сопровождать послов, — озадаченно пробормотал Мухаммед. — Хорошо, я постараюсь успеть…

Пользуясь тем, что при выходе из сарапард, окружающих стан Севин-бей, создалось столпотворение, Мухаммед подхватил свою Зумрад за талию и потащил её в сторонку, шепча:

— Чинара моя любимая! Опомнись, ты пьяна и слишком громко говоришь о нашей любви.

— Я хочу, чтобы весь мир знал о том, что мы лю…

Мухаммед захлопнул её рот своей ладонью.

— Что это вы делаете, любезнейший Аль-Кааги? — спросил подвернувшийся рядом Борондой Мирза. — Уж не намереваетесь ли вы соблазнить юную жену хазрета?

— Она выпила лишнего… Никогда в жизни не пила вина, и вот… — забормотал в своё оправдание Мухаммед. — А управляющий гаремом куда-то запропастился.

— Ну-ну, — фыркнул весьма лукаво Борондой, подкручивая длинный ус и удаляясь вслед за пьяной толпой.

«С какой это стати он был на празднике у Севин-бей, а не у Тамерлана?» — мелькнуло в мыслях у Мухаммеда.

Мимо с печальным видом прошёл азербайджанец Сулейманбек, которому две недели назад по приказу Тамерлана отрезали язык за клевету на мирзу Искендера. В пору было отрезать язычок и глупышке Зумрад, если бы только его можно было бы потом пришить на место. Она продолжала громко восклицать о своей любви к Мухаммеду. Весь покрывшись испариной, бедняга Аль-Кааги вдруг увидел небольшой шатёр, внутри которого сидел старенький дедушка и курил кальян. Кажется, он приходился Севин-бей каким-то дальним родственником или духовным наставником. Впихнув в этот шатёр свою Зумрад, Мухаммед обратился к старичку с просьбой присмотреть за нею, покуда он разыщет управляющего гаремом. К счастью, пьяненькая, едва Мухаммед уложил её на ковры, стала засыпать, бормоча:

— Не уходи, милый… Тебе надо уйти?.. Возвращайся скорее.

Мухаммед выскочил из шатра и помчался со всех ног. Будь что будет, решил он, никакого иного выхода нет. Вот дурочка! И зачем надо было так напиваться, нося в душе столь опасную тайну! Оставалось только надеяться на чудо — либо Зумрад уснёт и проснётся трезвой, либо старенький дедушка никому ничего не разболтает.

Вся орда была охвачена грандиозным праздником, устраиваемым в честь приезда любимых военачальников Тамерлана — главнокомандующего всеми кушунами[147] Джеханшаха, героя индийского и румского походов Аллах-дада, отличника делийской битвы Шайха Мухаммеда Ику-Тимура, а также в честь свадьбы принца Искендера с угэдэйской княжной. Сей брак был гарантией того, что угэдэи обеспечат тылы и склады войску Тамерлана во время похода на Китай.

Когда Мухаммед явился на площадь перед великим шатром государя, там уже вовсю разносили жареную конину и баранину, многие были пьяны, но особого веселья не ощущалось, несмотря на изобилие всякого рода кызыков, ходульников и канатоходцев, скачущих по верёвкам, натянутым над площадью от столба к столбу. Кроме того, бросалась в глаза огромная виселица, которую заканчивали устанавливать десятка три расторопных плотников. Выяснилось, что празднество омрачилось досадной оплошностью копейщика, не сумевшего поймать обручальное кольцо на остриё своей пики. Все после этого начали шептаться, мол, это не предвещает не только удачного брака Искендера и княжны Баштык, но и удачного похода на Китай через Угэдэйский улус. Тамерлан, жутко пригорюнившись, решил развеять печаль особенным развлечением — повесить кое-кого. А вот кого — всё пока что терялись в догадках.

Наконец Мухаммед разыскал своих подопечных испанцев. Слава Аллаху, никто не успел донести Тамерлану, что послы снова явились без сопровожатая, а не то ещё, чего доброго, болтаться Мухаммеду на верёвке под горячую руку!

— Что происходит, Мухаммед? — кинулись послы с расспросами. — Зачем эта виселица? Кого будут вешать?

— Не исключено, что меня, — улыбнулся Мухаммед, хотя вовсе не спешил отвергать такую возможность. Вдруг да кто-нибудь уже донёс хазрету о связи Аль-Кааги с Зумрад? — Шучу! Я не знаю пока. И никто не знает. Поживём — увидим.

— Разве можно казнить во время праздника? — удивился магистр богословия дон Альфонсо, моргая испуганными пьяными глазками.

— У нас в Самарканде можно, — ответил Мухаммед. — Как изволит выражаться благородный дон Гонсалес — варварство.

— Послушай, М-мухам-мед, ик! — еле стоя на ногах, навалился на плечо дипломата личный писатель короля Энрике. — По-моему, я снова, ик! её видел… Выколи мне глаза, чтобы она не попадалась мне, ик! на глаза…

— Он икает с тех самых пор, как мы сдвинулись с того праздника на этот, — пояснил дон Гомес. — А теперь ему ещё вдобавок стала мерещиться его славянка.

— Пусть Гульяли и Дита не таращатся по сторонам, а получше приласкают своего господина, — сердито сказал Мухаммед, обращаясь по-чагатайски к наложницам, которые и впрямь совсем забыли о доне Гонсалесе в отличие от Гириджи и Афсанэ, ни на шаг не отходящих от дона Гомеса и дона Альфонсо.

Покинув ненадолго своих испанцев, Мухаммед решил протиснуться поближе к тому месту, где восседал сам Тамерлан, но это оказалось не так-то просто — дастархан был велик и тесен, теперь уже все внуки съехались кроме самого старшего, Пир-Мухаммеда, наместника Индии, и все военачальники, за исключением лишь Гийасаддин-Тархана, Али-Султана Таваджи да ещё двух-трёх. С трудом Мухаммед пробрался в такую точку, из которой худо-бедно был виден престол с восседающим на нём грозным правителем. Тамерлан был в ослепительном чекмене[148] из аксамита, в чалме, увенчанной изумрудом величиной с кулак ребёнка и павлиньим пером. Даже издалека заметно было, что брови его хмуро сдвинуты.

Перед хазретом, приникнув лицом к земле, распластался какой-то важный сановник, тоже в очень нарядных одеждах. Он явно молил о пощаде. Но кто это, Мухаммед никак не мог рассмотреть.

— Мухаммед Аль-Кааги! Мухаммед Аль-Кааги! — услышал Мухаммед голоса, оглянулся и увидел, что его разыскивают.

— Он здесь! Он здесь! — закричали люди, находящиеся поблизости с ним.

Двое могучих нукеров быстро очутились подле Мухаммеда и схватили его под руки.

— В чём дело? — выпалил бедняга, ни жив ни мёртв.

— Меч справедливости приказал доставить вас к нему, — отвечали нукеры.