Каждый из сербедарских вождей так или иначе чувствовал это.

И вот когда над Самаркандом уже стояла глубокая ночь, когда пахнущий дымом и спёкшейся кровью город начал наконец засыпать, к дому начальника городской стражи явился очередной вестник.

Он был тоже пропущен беспрепятственно. Стражники, сделавшие это, смотрели вслед ему с нескрываемой тревогой. Вестник ничего не сказал сверх того, что было необходимо, но все почувствовали — новость, которую он несёт, нерадостная.

Вожди восстания сидели в большой комнате за роскошно накрытым дастарханом, при свете многочисленных светильников, но было слишком заметно, что настроение у них вовсе не праздничное.

Когда пропущенный телохранителями вестник ступил на покрывавшие пол ковры, наиглавнейшие сербедары немедленно обратили на него испытующие взоры.

Хурдек и-Бухари отставил чашу вина.

Абу Бекр отложил баранью кость.

Маулана Задэ бросил на золочёное блюдо виноградную кисть.

Вестник опустил глаза и глухо повторил:

   — Они не ушли.

Удар ножом в сердце принёс бы пирующим победителям меньшую боль, чем эти слова.

Чагатаи сочли всё произошедшее на улицах Самарканда не поражением в войне, а всего лишь неудачей во второстепенном сражении.

Хурдек и-Бухари рассеянно приподнял отставленную было чашу. Абу Бекр вернулся было к своей баранине, но, почувствовав вдруг глубочайшее отвращение к еде, злобно отшвырнул сочный кусок мяса.

И одному и другому было ясно — если Ильяс-Ходжа предпримет настоящую, по всем правилам осаду города, защитить Самарканд не будет никакой возможности.

В амбарах почти нет хлеба.

Купцы попрятали большую часть товаров.

Без регулярного подвоза топлива через неделю остановятся кузницы и невозможно будет выковать даже наконечник для стрелы.

Ремесленники, составлявшие главную ударную силу сегодняшней битвы, не способны к войне долгой и изнурительной. Уже ночью, зализывая раны, они спрашивают себя, зачем они дали втянуть себя в эту историю.

А что говорить о городской черни? И главное: Самарканд не крепость. Нельзя же считать укреплениями кучи мусора, кое-как насыпанные на улицах!

Ильяс-Ходжа потерял много людей, но это значит лишь то, что оставшиеся в живых будут лить кровь и за себя, и за убитых.

И тут, среди потока безрадостных размышлений своих соратников, поднялся Маулана Задэ. На его рябом лице рисовалась какая-то неожиданная решительность.

— Позволено ли мне будет братьями моими удалиться на самое небольшое время для разговора большой важности?

Хурдек и-Бухари и Абу Бекр поглядели на него недоверчиво. Им обоим не слишком нравилась чрезмерная таинственность, которую развёл вокруг себя бывший слушатель медресе. Особенно их задевало то, что он не спешил посвятить своих братьев в обстоятельства своей секретной жизни.

С кем он встречается?

Для чего?

Не начал ли он плести какую-то особую сеть, в которую, может быть, рассчитывает поймать и трепальщика хлопка, и стрелка из лука?

Не помышляет ли он об единоличной власти?

Такие мысли не могли не появиться в головах Хурдека и-Бухари и Абу Бекра. И особенно остры они были в моменты наибольшего успеха, когда будущее казалось дорогой от одной вершины к другой.

Другое дело такие дни, как сегодняшний. Легко отказаться от своей доли, когда нечего делить.

Может быть, таинственные дервиши Маулана Задэ помогут и спасут тогда, когда уже никто не в состоянии помочь и спасти?

Почувствовав молчаливое согласие своих соратников, бывший богослов неторопливо вышел из ковровой комнаты.

Где он провёл остаток ночи, не узнал никто, по крайней мере, никто из тех, кто трапезничал с ним вечером. Результаты его таинственных действий сказались (и уже на следующее утро) в лагере чагатаев.

Ильяс-Ходжа улёгся спать на рассвете, ибо только на рассвете закончил советоваться с Буратаем, Баскумчой и другими предводителями туменов из числа тех, что остались в живых и не были тяжело ранены.

Здесь, так же как и в самаркандском дворце, шёл подсчёт раненых и убитых, здесь, так же как и на сербедарском совете, пытались определить, чего можно ждать от нового дня. Перед тем как лечь спать, чагатайский полководец решил, что оснований для отступления от Самарканда нет. Что толпа взбунтовавшейся черни, несмотря на то что ей сопутствовал успех при первом столкновении, всё же не тот противник, от коего надо спасаться бегством.

Горячий и молодой Буратай сразу же поддержал Ильяс-Ходжу в этом решении; Баскумча, славившийся своей осмотрительностью, поначалу возражал, но и то, как потом выяснилось, лишь для очистки совести.

Проснулся Ильяс-Ходжа в бодром и почти весёлом настроении. И сразу же направился к шатру, где вчера происходил совет. Стоявшие у входа в шатёр стражники склонились перед царевичем.

Он вошёл внутрь.

Стражники приняли обычное положение. И вдруг у них за спиной раздался сдавленный крик. Они бросились внутрь, и вот какая картина открылась их глазам.

Посреди шатра на большом серебряном блюде лежали две отрезанные головы, и обе смотрели тусклыми глазами на вошедших.

Всё вокруг было залито кровью.

В углу валялись завёрнутые в одеяла тела.

Сквозь отверстие в крыше шатра падал яркий утренний свет, подчёркивая жуткую мертвенность лежащих голов и тусклый отблеск их глаз.

Но самое главное — головы принадлежали Буратаю и Баскумче.

Придя немного в себя, Ильяс-Ходжа велел казнить стражников, дежуривших возле шатра той ночью. Он не спрашивал, кто убил его лучших и вернейших помощников. Он задавался только одним вопросом: случайно ли он сам избежал беззвучной смерти или...

Но если он и среди своего войска не защищён от кинжала тайных убийц, то...

Такими страшными сомнениями был обуян чагатайский царевич. Он потерял уверенность, стоит ли ему продолжать осаду страшного города Самарканда. И когда пришло известие, что разгромленные им и дождём эмиры Хуссейн и Тимур собирают силы, чтобы явиться на защиту города, Ильяс-Ходжа отдал приказ — отступать.

Кан-и-Гиль — название места, где, встретившись после недолгой разлуки, братья-эмиры разбили свои шатры.

Не слишком они обрадовались друг другу, лёд, появившийся в их сердцах после «грязевой» битвы и отступления из Самарканда, и не думал таять. Но глубоко заложенный в них инстинкт власти подсказывал каждому, что в данной ситуации им надлежит действовать совместно. Нельзя было допустить, чтобы у новых хозяев города хоть на мгновение появилась надежда на то, что они смогут сыграть на недоверии эмиров друг к другу.

Так что они, не сговариваясь, поставили свои богатые шатры рядом, повсюду появлялись вместе и всячески демонстрировали полное взаимопонимание. Люди наивные или несведущие могли подумать, что вернулись времена первоначальной дружбы Хуссейна и Тимура. Оба эмира очень желали, чтобы именно такое мнение сложилось у сербедарских вождей.

На следующий день после воссоединения ратей этим вождям было выслано приглашение на дружескую встречу. Гонцы, отправленные с этим приглашением, должны были создать у Маулана Задэ, Хурдека и-Бухари и Абу Бекра ощущение, что эмиры восхищены их действиями, полностью их одобряют и предлагают подобающим образом вместе отпраздновать такое великое событие, как разгром чагатайской армии.

Для этой цели от Хуссейна был выбран хитроумный Масуд-бек, от Тимура — его визирь, увечный Байсункар.

Как только посланцы дружбы прибыли в город, сербедарские вожди собрались на совет. На нём стоял всего лишь один вопрос: как вести себя дальше?