И прежде всего не мог поверить своим ушам сам визирь. От внезапно охватившего его ужаса он улыбнулся глупой улыбкой, затем обмяк и, будто мышь, загипнотизированная коброй, встал перед государем.

— Ну что, не ожидал, что твой заговор откроется так быстро? — спросил Тамерлан в зловещей тишине.

— Я ничего не понимаю, хазрет, — пролепетал визирь. — Пусть багатур Яз-Даулат подтвердит или опровергнет ваше обвинение.

— Что?!! — взревел гневный вершитель судеб. — Никто не смеет ни подтверждать, ни опровергать сказанное мною. Я знаю имена всех заговорщиков, связанных с тобою. Мне известно, сколько именно денег ты украл из казны, особенно во время моего похода на Рум, когда ты остался в Самарканде сразу на двух должностях — и визиря провинций и народа, и начальника всего дивана. Ты сам назовёшь мне сумму или хочешь, чтобы я назвал её?

— Но я не помню точную сумму… — пробормотал Хуссейн Абу Ахмад, понял, что погиб окончательно, и рухнул как подкошенный, распластавшись перед грозным Тамерланом. А Тамерлан, презрительно усмехнувшись, велел позвать Мухаммеда Аль-Кааги. Того довольно быстро нашли и привели. Вид у Мухаммеда был если и не сказать, что испуганный, то весьма взволнованный.

— Дорогой Мухаммед, — обратился к нему Тамерлан. — Я тут намереваюсь повесить троих негодяев, оказавшихся неверными по отношению ко мне. Одного я уже нашёл, мне нужно только, чтобы ты свидетельствовал против него. Итак, мне стало известно, что визирь Хуссейн Абу Ахмад подговаривал тебя соблазнить одну из юных жён моего гарема и за это предлагал много денег. Скажи, это так?

Буря мыслей отразилась на напряжённом лице Аль-Кааги.

— Так что же ты молчишь? Не хочешь подставлять визиря?

— Да, — выдохнул Мухаммед.

— Что именно?

— Он действительно подговаривал меня. И предлагал деньги.

— Ты врёшь, собака! — закричал несчастный визирь. — Да, хазрет, да! Я воровал из казны. Я знал, что ты знаешь об этом, но ты ни разу не заводил со мной разговоров о моём воровстве, и я полагал, что ты смотришь на моё воровство сквозь пальцы только потому, что ценишь меня за мои заслуги и видишь, что я незаменим. Но я никого не подговаривал. Ни багатура, чтобы он не поймал кольцо, ни этого негодяя, чтобы он соблазнил одну из твоих жён. Клянусь Аллахом!

— Бессовестный! — фыркнул Тамерлан. — Как ты смеешь произносить такие кощунственные клятвы! Неужто ты надеешься скрыть свои подлости? Всё тайное становится явным. Говорят, что есть такие волшебные чернила, которые исчезают, если что-то написать ими. Но стоит руке праведника прикоснуться к бумаге, как эти чернила вновь проступают, и можно прочесть написанное втайне. Мирза Искендер, — повернулся властелин к своему писарю.

— Что, хазрет? — жалобно спросил урус.

— Ты принёс?

— Волшебные чернила?

— Да нет же! Не чернила. Язык. Я просил, чтобы ты прихватил с собой язык Сулейманбека. Принёс?

— Так язык?.. Язык я принёс!.. Вот он!..

— Ага! Прекрасно! Спасибо, что сохранил! — Тамерлан принял из рук Искендера склянку с египетской аракой, в которой плавал уже выцветший от спирта язык доносчика Сулейманбека. — Есть древнее монгольское поверье, с помощью которого проверялось, правду говорит человек или лжёт. Для этого испытуемый должен съесть язык заклятого клеветника. Если он при этом останется жив и здоров, то, значит, он говорил правду. Если же он на месте скончается в страшных судорогах, значит, врал. Вот в этой склянке язык заклятого клеветника. Уважаемый Мухаммед Аль-Кааги, съешь его, и мы проверим, правду ли ты говорил. Но учти, если ты откажешься от испытания, я прикажу содрать с тебя заживо кожу.

Немного поразмыслив, Мухаммед оцепенело направился к Тамерлану.

— Стойте! — раздался тут голос темника Борондоя. — Подождите! Хазрет, мы живём в просвещённое время. Разве можно доверять древним монгольским предрассудкам, имея под рукой новейшие достижения арабских и персидских учёных? Я хочу засвидетельствовать, что визирь Хуссейн Абу Ахмад действительно виновен в казнокрадстве, но нисколько не виновен в дурных замыслах против вашего величества. И боюсь, что оклеветал его не кто иной, как этот вот самый Мухаммед. У него есть для этого основания. Я видел его сегодня с одной из ваших жён. А именно с Яугуя-агой.

— Ах вот что? И чем же они занимались? — спросил Тамерлан.

— Они шли полуобнявшись.

Повсюду прокатился ропот негодования.

— Это правда, Мухаммед? — спросил хазрет.

— Да, о справедливейший, — ответил Мухаммед. — На празднике у госпожи Севин-бей ваша жена Яугуя-ага захмелела от выпитого вина, ибо доселе никогда его не пробовала. И госпожа Севин-бей попросила меня отвести госпожу Яугуя-ага. Вот и всё.

— Ну так ешь скорее язык клеветника, чтобы мы все увидели, что ты честен и не носишь в душе грехов против нашего спокойствия, — приказал Тамерлан с некоторым явным нетерпением, протягивая Мухаммеду склянку с языком азербайджанца.

И Мухаммед Аль-Кааги на сей раз довольно проворно схватил склянку, выудил из неё содержимое и принялся есть с таким видом, будто всю жизнь только и питался сырыми законсервированными в араке человеческими языками, а в последнее время ощущал сильную их нехватку. Когда язык был съеден, Тамерлан осведомился:

— Как ты себя чувствуешь, достопочтенный мой Мухаммед?

— Превосходно, хазрет! — ошалело отвечал Аль-Кааги.

— Может быть, даже лучше, чем раньше?

— Кажется, даже лучше, чем раньше, хазрет.

— Ну, теперь ни у кого не должно быть сомнений в том, что ты — честный человек, а визирь Хуссейн Абу Ахмад — лжец и интриган, не говоря уже о том, что он казнокрад. А ты, Борондой Мирза, напрасно заступаешься за него.

— Как же мне не заступаться, если он мой тесть, — промолвил Борондой.

— Ах да, я и забыл! — Тамерлан стукнул себя левой рукой по лбу. — И что же, ты любишь тестя своего?

— Люблю, хазрет. Он всегда был добр ко мне.

— А знаешь ли ты, сколько украл из казны твой тесть?

— Увы, хазрет, не знаю.

— Так вот, я скажу тебе: восемьсот тысяч серебряных румских безантов[151]. Много или мало?

— Это много, хазрет.

— Ты готов оплатить долг своего тестя?

— Увы, хазрет, у меня нет такой суммы.

— А хотя бы половину?

— Половину, пожалуй, осилю.

— Врёшь, Борондой, вы с тестем вдвоём грабили казну, а кроме того, я знаю обо всех твоих аферах с кожей и гисарским шёлком. А ведь ты был отличным воином, Борондой, покуда не стал зятем вора. Разговор наш окончен. Эй, повесить обоих. Борондоя кверху ногами, вниз головой, как мы всегда поступали с предателями и расхитителями походной казны.

— Разве мы в походе, хазрет? — отчаянно воскликнул Борондой.

— Я всегда в походе, — отвечал Тамерлан. — Всю мою жизнь. Даже когда я пирую на свадьбе у внука. Выполняйте приказание!

Нукеры схватили осуждённых и поволокли к виселице. Визирь громко рыдал, его воинственный зять вёл себя достойно, но около самой виселицы вдруг, словно осознав, что происходит, принялся вырываться, но четверо дюжих нукеров заломали его, накинули верёвку на ноги, связали руки и живо вздёрнули вниз головой, плюющегося и рычащего. Ещё минута — и рядом с ним взвился, дёрнулся и затих, качаясь в петле, его тесть, визирь Хуссейн Абу Ахмад, которому ещё полчаса тому назад очень многие завидовали в Самарканде, а теперь не завидовал никто.

Как это ни странно, но настроение Тамерлана и впрямь после всего улучшилось, а глядя на своего хазрета, повеселели и его подданные.

— Ты описал мой суд, Искендер? — оглянувшись на своего писаря, спросил Тамерлан.

— Заканчиваю описание, хазрет, — ответил тот, скрипя калямом.

— А здорово я сказал им про волшебные чернила, правда?

— Весьма образно, хазрет.

— То-то же! Ну, осталось только повесить ещё одного. Как ты думаешь, Искендер, кого третьего?

— Я теряюсь в догадках, о прибежище справедливости. — Жёлто-зелёная жуть страха снова стала ползти у мирзы от желудка к горлу.