— Но мне же предложено стать подставным ханом, а не настоящим.

   — Ты видишь тут большую разницу? — спросил Тимур с лёгкой настороженностью в голосе.

Кабул-Шах медленно оборотил своё лицо к нему:

   — Конечно. Мне кажется, что моя жизнь в этом качестве мало будет отличаться от моей жизни в той норе, из которой вы меня извлекли.

   — Как это — не будет отличаться? — удивлённо поднял брови эмир. — Там ты был голоден, наг, лишён удовольствий и женщин, каждый мог тебя обидеть. Здесь же всё наоборот, ни в еде, самой изысканной, ни в одежде, самой нарядной, ни в женщинах, с любым цветом волос и кожи, тебе не будет отказа. Не говоря уж о том, что вся моя армия встанет на твою защиту, если ты сочтёшь, что кем-либо оскорблён.

Поэт спокойно дослушал речь эмира, хотя с первого слова знал её содержание.

   — У тебя неправильное представление о той жизни, которую я вёл, но это простительно, ибо у тебя не было возможности попробовать. И я не поленюсь объяснить тебе, в чём твоя ошибка. Ведь дело не в том, какова еда, а в том, чтобы быть сытым, согласись. Я даже не буду говорить о том, что чревоугодие грех, а сытость угодна Аллаху, просто замечу, что в своей норе я был сыт. Мои стихи и проповеди приносили мне вдоволь и лепёшек, и урюка, и овечьего сыра. Приблизительно то же можно сказать и об одежде. Не сказано ли, что она должна защищать от холода и пыли и тогда она хороша. Станет ли она лучше, если будет привлекать внимание и завистливые взгляды? С женщинами ещё проще.

   — Ты посвятил себя Аллаху и поэтому... — попытался предугадать его мысль Береке.

Кабул-Шах усмехнулся, но не снисходительно, а спокойно и дружелюбно:

   — Ты спешишь, сеид, но это не страшно. Не грех, когда человек спешит, чтобы приписать другому человеку достоинства и подвиги, которыми тот не обладает.

Береке чуть-чуть покраснел и потупился.

   — Когда я был молод, я знал женщин. Я чувствовал, как это приятно. При моей нынешней жизни у меня нет в них большой потребности, но я не буду утверждать, что у меня никогда не возникнет потребность в них. А мысль моя такова: силён не тот, кто может пользоваться услугами многих и разных женщин, силён тот, кому всё равно, услугами каких он может воспользоваться. Не разные, но любые...

Тимур кивнул:

   — Мысль твоя тонка, но, кажется, я постиг её. Но что ты скажешь о защите? Не будешь ли ты утверждать, что, бродя по дорогам с одним лишь посохом в руках, ты был сильнее защищён от опасностей, чем я, которого окружают тысячи и тысячи верных и умелых воинов.

   — Напрасно ты считаешь это место в моих рассуждениях самым слабым — оно самое сильное. Скажи, человек, которому всё равно что есть, что одевать, всё равно, спать с женщиной или нет, скажи: чьё он привлечёт внимание? У меня ничего нет, значит, меня нельзя ничего лишить, нельзя, стало быть, ограбить. Человек, окружённый тысячами защитников, вызывает алчный интерес у десятков тысяч желающих поживиться. Разве я не прав?

   — Возможно, в твоих словах и содержится какая-то правота, но она меня не убеждает.

   — Я пришёл сюда не для того, чтобы тебя в чём-то убеждать. Я пришёл сюда по твоей просьбе и отвечаю на твои вопросы, среди которых главный — почему я тебе не отказал.

Щека Тимура непроизвольно дёрнулась. Кажется, разговор из развлекающего грозил стать раздражающим. Этот умник только что доказал свою полную неуязвимость, не хотелось бы, чтобы он из-за этой невидимой стены начал осыпать гостеприимного хозяина ядовитыми упрёками и отравленными насмешками. Но выяснилось, что Кабул-Шах совсем к этому не стремился.

   — На твой вопрос не было короткого ответа, поэтому нам пришлось проговорить долго, отнимая твоё государственное время. Теперь ты, надеюсь, понимаешь, что я согласился поселиться в дворце, потому что считаю — здесь смогу вести ту же жизнь, что вёл до сих пор. Суть не в еде, не в одежде, не в почестях, не в охране. Суть в том, что я тут буду так же свободен, как и там.

И Тимур и Береке встрепенулись. Эмир спросил:

   — Свободен? Что ты вкладываешь в это слово?

   — У меня здесь так же не будет обязанностей, как не было там. Я ни за что не буду отвечать, ничего не буду решать, значит — что?

   — Что?

   — Я никому не смогу навредить. Разница между настоящим правителем и правителем мнимым такая же, как между тобою и последним нищим из грязных пещер на окраине Самарканда.

Кабул-Шах повёл себя именно так, как обещал. Его жизнь была жизнью дервиша, но дервиша, живущего во дворце и окружённого тем почитанием, которым окружают представителя царственного рода. Или, вернее, пытаются окружить. Кабул-Шах предпочитал уединение, отказался от какой бы то ни было прислуги, из людей подобного рода к нему входил только один человек, который приносил ему пищу.

Вместе с ним поселился один юноша, страстный почитатель его таланта. Он готовил письменные принадлежности, растирал чернила, отпаривал пергаменты — словом, обязанностей у него было немного. Ибо даже коврик в сад, подходивший к ступеням дворца, поэт выносил сам. На этом коврике он проводил большую часть дня в неподвижном сосредоточении.

Первое время Тимур посылал к Кабул-Шаху человека, когда в южном крыле дворца затевался какой-нибудь пир или прибывало важное посольство. Мнимый государь являлся, но пользы от его присутствия было не больше, чем от присутствия какой-нибудь неодушевлённой статуи. Наконец эмир понял, что таким образом поэт даёт ему понять, что приглашать его на подобные сборища не надо, и пошёл навстречу этой сложно выраженной просьбе. Кабул-Шаха оставили в покое. Собственно говоря, от него было получено всё, что нужно. Всем в Самарканде, всем в Мавераннахре было известно, что Тимур, сын Тарагая, не сделался узурпатором власти в городе, что он всего лишь управляет им, почитая род чингисидов, что доказывает уважение, выказываемое царевичу Кабул-Шаху.

Жизнь шла своим порядком.

Самарканд, так же как и Балх, был охвачен строительными работами, и это волновало многих. Ведь издревле существовало мнение, что крепости воздвигаются не просто так, не на всякий случай — они воздвигаются против кого-то.

Вопрос — против кого именно, — не нуждался в ответе. Все понимали, что Самарканд рано или поздно будет воевать с Балхом, единственное заблуждение всех заключалось в том, что они почему-то были уверены, что это произойдёт «поздно».

Так думали не только самаркандские горожане, не только купцы, прибывавшие на его базары из отдалённейших мест, того же мнения держались и лазутчики Хуссейна, возглавляемые Маулана Задэ.

Неправильным было бы сказать, что причиной их заблуждения была глупость или ненаблюдательность. Они старательно делали свою работу, подробно всё вынюхивали, высматривали, расспрашивали и подкупали, кого удавалось подкупить. И все они приходили к одному выводу — незаметно никаких приготовлений к войне. Они заключали это оттого, что городские кузницы работали так же, как всегда, сборщики податей не требовали налоги за год вперёд, в Самарканд не собирались отряды вольных батыров, готовых примкнуть, за определённую мзду, к любой армии, согласные участвовать в войне, против кого бы она ни была направлена.

Маулана Задэ, засевший в Карши, собирал стекающиеся к нему сведения от лазутчиков, замаскированных под уличных брадобреев, харчевников, погонщиков и т. п., и, соединив их вместе, принуждён был признать, что, пожалуй, в ближайшие месяцы Тимур не собирается выступать против Балха. Это удивляло и смущало опытнейшего интригана. По его расчётам выходило, что война должна грянуть вот-вот. Кому же верить? Собственным расчётам или многочисленным и упрямым фактам? Его расчёты почти никогда его не обманывали, факты же часто оказывались обманчивыми.

И главное, что сообщать эмиру в Балх? Если настоять на том, что он должен готовиться к скорой войне, ему придётся прерывать почти законченное строительство. Если окажется, что тревога была пустой, не сносить головы Маулана Задэ. Да, два дела сразу Хуссейн делать не сможет. Или война, или стройка. Но, с другой стороны, послав эмиру успокаивающие известия, позволив ему пребывать в благодушном спокойствии, можно нанести ему непоправимый вред, потому что враг его получит возможность нанести удар внезапный. А внезапный удар почти всегда смертелен.