Представьте себе однако реб Ицку Мыша не в генеральских пока еще, а просто в офицерских чинах. Представьте его себе хотя бы в качестве эскадронного командира. Вообразите его на борзом коне (если только Ицко решится взять под свое седло борзого) перед лихим эскадроном (если только у такого командира эскадрон будет лихим) в то время, когда майор Мышь по сигналу «рысью размашисто» скомандует своей части:
— Шкадрон, равненю у право, из рисом ма-арс!
Или, например:
— Шкадрон, из права на одногхо, в рубком, в пупком, в фланкировком, в барьер на карьер марс-марс!
А каков реб Ицко Мышь будет в бою в момент атаки — этого даже и вообразить себе невозможно!.. Зато очень возможно представить себе, чем он будет в мирное время и какой «гандель», какие тонкие «гешефты», какую «кимерцию» будет извлекать из своего эскадрона, из своих гарнцев овса и пудов сена, и что за лихой вахмистр будет у Ицки Мыша… Можно держать сто против одного, что этот вахмистр будет называться Иоськой Беренштамом, и во всех «гандлах» и «гешефтах» окажется правою рукою достойного и храброго командира. А как хорошо будет жить русскому солдату под управлением Мыша и Беренштама!..{881}
И все же майор Мышь, персонаж сатирический, был наделен у Крестовского некими простительными человеческими чертами. Как и сатира Крестовского, Ицко Мышь был смешон, но беззлобен. Такого рода баланс сохранялся у Крестовского вплоть до конца Русско-турецкой войны. Сразу после нее взаимоотношения евреев и армии в творчестве Крестовского начинают резко меняться. Во время Балканской кампании Крестовский, пользуясь личным благорасположением Александра II, был назначен своего рода придворным историографом при штабе главнокомандующего русской армией{882}. Согласно другим источникам, Крестовский был назначен главным корреспондентом «Правительственного вестника» на Балканском театре{883}. Русско-турецкая война появляется у Крестовского дважды — первый раз в его военных репортажах, второй — в его антинигилистическом романе-трилогии «Тамара Бендавид». В обоих случаях Крестовский уделяет особое внимание еврейской теме, причем при сравнении публицистики и романа резкое изменение фокуса становится особо выразительным.
Согласно Крестовскому, в военных действиях евреи никакого участия не принимали. Крестовский с симпатией рассказывает о магометанах из полка горцев, об их имаме, выполняющем и фельдшерские обязанности. Крестовский обстоятельно повествует о нескольких полках, набиравшихся в черте оседлости и проявивших особую активность во время Балканской кампании. В некоторых из них евреев насчитывалось до четверти состава{884}. Крестовский описывает, как Волынский полк переправляется через Дунай у Зимницы. Он живописует штыковую атаку Минского пехотного полка при переправе; он уделяет особое внимание Брянскому полку, вынесшему на своих плечах тяжелейшую оборону Шипкинского перевала. У Крестовского находятся подходящие слова для описания героизма русских офицеров и солдат, но ни слова — о еврейских солдатах. Евреи у Крестовского вездесущи: он находит их где угодно, только не в окопах. Его молчание по поводу еврейских солдат особо красноречиво на фоне ярких репортажей о деятельности еврейских армейских поставщиков{885}.
В самом начале военных действий Крестовский упоминает известных еврейских дельцов и поставщиков армии — Грегера, Когана, Варшавского, господ в высшей степени респектабельных, ответственных за снабжение войск провиантом. Он в деталях излагает, как Товарищество Грегера, Горвица и Когана снабжает армию, расположенную на том берегу Дуная, свежевыпеченным хлебом, крупой и фуражом. На улицах прифронтовой Зимницы агенты Товарищества — гражданские лица из евреев — разгуливают в офицерских фуражках, в сапогах со шпорами, а некоторые — и с саблей на боку. Крестовский снисходителен к их куражу. Наибольшее зло, на какое способны евреи, как, впрочем, и православные румыны, то, что все они обжуливают доверчивого русского солдата, покупающего у них съестное или меняющего деньги. Но и в этом случае Крестовский разводит руками: известное дело, война. Только в позднейшей сноске к тексту, никак не вписывающейся в репортаж, Крестовский выдает себя: он замечает, что иностранные журналисты из «Standard» или «Kolnische Zeitung», прикомандированные к войскам, могли запросто купить любую секретную информацию у агентов Товарищества Грегера, Горвица и Когана{886}. Но в своей знаменитой трилогии «Тамара Бендавид» Крестовский развернул эту мысль в нечто большее, превратив Товарищество в инструмент, созданный Западом для того, чтобы унизить Россию.
В трилогии «Тамара Бендавид» евреи прибрали к рукам все военные поставки на Балканах. Компания поставщиков — сплошь еврейская, подрядчики — все евреи, и даже все транспортные подводы в Болгарии и Румынии принадлежат евреям.
Крестовский позволяет себе какие угодно домыслы, чтобы доказать единственную мысль: евреи взялись накормить русскую армию во время Балканской кампании; отсюда — голод в окопах, желудочные эпидемии и огромные потери личного состава. Грегер, Горвиц и Коган представлены как своего рода «три знаменитых русско-еврейских патриота»: подкупом, интригами и обманом они склонили в свою пользу губернаторов, генералов и даже сенаторов, выиграв огромный контракт{887}. Товарищество, таким образом, получило исключительное право обирать армию{888}.
От презрительного снисхождения к евреям, характерного для раннего Крестовского, не осталось и следа: евреи в «Тамаре Бендавид» опасны и агрессивны. Еврейские погонщики, щеголявшие в Зимнице своими офицерскими фуражками, превратились в наглых и злобных эксплуататоров. Тем кавалерийским кнутом, что служил им предметом особого шика, они теперь хлещут русского извозчика, дабы «дершачь дишчиплину»{889}. Товарищество Грегера, Горвица и Когана, поставляло армии гнилой овес, провонявший хлеб, заплесневевшие сухари, разбавленный спирт; в довершение всего Товарищество обанкротилось и разорило тысячи крестьянских семейств{890}. Мало того, пока русская армия воевала на Балканах, там, в Петербурге, евреи развернули антирусскую пропаганду, организовали антиправительственный террор, скупили драгоценности, украденные у православной церкви, обокрали Общество кредита и русские банки. Крестовский подводит итог тирадой, которая на десятилетия вперед предопределила отношение русского консервативного мышления к евреям:
И вот тут-то, под Царьградом, впервые невольно призадумались о еврейском вопросе в России, даже те, кто о нем до сих пор никогда не думал. Тут впервые всем почувствовалось и сказалось остерегающее слово «жид идет!» — и этот «жид» казался страшнее всякой войны, всякой еврейской коалиции против России{891}.
После 1881 г. никакой симбиоз русской армии и русских евреев для Крестовского немыслим. Евреев следовало бы лишить даже права на русский патриотизм, поскольку настоящий патриотизм еврею неведом. Еврейские восторги по поводу русских военных побед — всего лишь раболепное и лицемерное желание подольститься к великодушному хозяину. Разумеется, русская военная кампания на Балканах представляла для евреев шестую финансовую выгоду, куш, который нужно было сорвать, иначе им не было бы дела до панславянского единства или до угнетенных славянских народов{892}. Крестовский одним из первых русских писателей и журналистов тщательно разработал «черную легенду» о взаимоотношениях евреев и армии. Благодаря его талантливому перу его читатели из военной среды легко усвоили мысль о том, что евреи — кровопийцы, лжепатриоты и враги русской армии. Подобно тому как с легкой руки Брафмана слово «кагал» вошло в русский обиход, точно так же благодаря Крестовскому слово «гешефт» (доходное предприятие) вошло в сознание русской консервативной среды со всеми соответствующими негативными коннотациями. В начале XX в. любой праворадикальный патриот пользовался этим словом как доказательством того, почему русский еврей не может быть толковым солдатом.
