Таким образом, не в 1856 г., а только в 1871-м Военное министерство законодательно утвердило то, что стало реальностью уже при первых выпусках кантонистов из батальонов в армию. А именно что еврей-кантонист, несмотря на немалое число касающихся его ограничительных законов и распоряжений, нес равную ответственность по службе со своим христианским собратом. Следует помнить, что в решении вопроса о равноправии евреев по несению воинской повинности, затянувшемся на несколько лет до принятия устава 1874 г., тысячи безымянных кантонистов из евреев, отслуживших в армии верой и правдой двадцать пять лет, сыграли не менее важную роль, чем штадланы-ходатаи 1870-х, такие как барон Гинцбург, добивавшийся равных для евреев прав по военной службе.

Итак, с 1827 г. по конец 1850-х через батальоны военных кантонистов прошло, по приблизительным подсчетам, от шестидесяти до восьмидесяти тысяч еврейских детей. В отличие от своих сверстников, еврейские дети, как и сиротские дети, проводили все время в батальонах, их не оставляли до четырнадцати — пятнадцати лет при родителях. В конце 1850-х годов при расформировании батальонов еврейских кантонистов отпустили домой последними. И с точки зрения каждого отдельно взятого кантониста и с точки зрения всех, вместе взятых еврейских кантонистов, за исследуемый период евреи пробыли в батальонах абсолютно и относительно больше времени, чем их православные собратья. В отличие от последних, еврейским кантонистам не было предоставлено права выслуги по службе: будь и семи пядей во лбу, они не могли подняться выше унтер-офицера. При этом, как мы убедились, и для евреев, и для выкрестов многие должности в армии были закрыты. Тем не менее еврейские дети продемонстрировали равные результаты по овладению военными навыками, они оказались в основной струе среднеподготовленных кантонистов, овладели множеством ремесленных специальностей и сохранили в той или иной форме элементы традиционного жизненного уклада. Еврейским кантонистам, выросшим в среде, ничего общего не имеющей с бытом кантонистских батальонов, все же удалось адаптироваться к порядкам и нравам кантонистских учреждений.

Можно считать доказанным, что Николай намеревался частично решить еврейский вопрос насильным крещением кантонистов. Однако рассматривать распространение на евреев рекрутской повинности с точки зрения преднамеренной миссионерской задачи не представляется возможным. Массовые крещения в армии, начавшиеся много позже введения рекрутской повинности для евреев, совпали по времени с решительным поворотом николаевской «еврейской политики» в сторону ассимиляции — через учреждение школ, уничтожение кагала, введение полезных и бесполезных разрядов среди еврейского населения и пр. Сопротивление государственной машины, местного начальства и особенно самих евреев привело к тому, что практически всегда в батальонах кантонистов выкресты составляли по официальным цифрам максимум треть, причем эти цифры следует считать завышенными. Своеобразные бунты в армии и реакция на них военного ведомства — явление поразительное, не укладывающееся в традиционные рамки восприятия евреев середины XIX в. и русской военно-бюрократической машины, — демонстрирует, что Военный департамент не шел слепо на поводу у государственного законодательства и что, вероятно, уже в 1860-е годы высшая военная бюрократия, опережая в своем мышлении на полвека развитие государственного законотворчества, была готова к либеральной реформе, предоставляющей право свободы совести военнослужащим. С другой стороны, эти бунты позволяют говорить о невероятном упорстве еврейских кантонистов и об их неколебимой вере в справедливость государственного закона и в подлинность данных государством обещаний. Важно отметить противоречие между жесткими по отношению к евреям установками государственного уровня и ускользающими от однозначного определения тенденциями и настроениями на местах. В этом смысле особого внимания — и может, дальнейшей разработки — требует вопрос об отношениях еврейских кантонистов и их самого что ни на есть непосредственного начальства, офицеров среднего уровня и соответствующего государственного чиновничества. В первом приближении эти отношения представляются более человечными и прагматичными, чем их рисует русско-еврейская историография.

Черная легенда, оплакивающая судьбу еврейских детей, отданных в солдаты, не выдерживает проверки историческими документами и — что особо интересно — проверки культурной памятью. В семейных воспоминаниях запечатлен совсем иной образ евреев-кантонистов. О них рассказывают — в точном согласии с воспоминанием, процитированным в начале этой главы, — как о людях грубых, мужественных, недюжинной физической силы и душевного здоровья. Не случайно их нанимали сторожами и телохранителями. Владимир Максимович Пискунов вспоминает своего деда, восьмидесятилетнего николаевского кантониста, неслыханной грубости солдафона, закостеневшего в иудейской традиции, которому достаточно было, сидя за столом, пошевелить пальцем, чтобы вокруг него все забегали-засуетились^{449}. Дина Рубина сообщает о прадеде своего свекра, Карафелове, еврейском кантонисте, которого священник в батальоне отказался крестить, назвав «Карафелом» — скорей всего, Картафилом, т. е. Вечным жидом. Он отслужил в армии все двадцать пять лет, получил полный георгиевский бант (т. е. награжден орденом Георгия Победоносца всех степеней) и прославился как «нечеловеческой силы и большого мужества мужик». «Еще одна легенда, с ним связанная, повествует о последних днях его жизни, — рассказывает Дина Рубина. — Он уже лежал, парализованный, в своем доме, окруженный детьми и внуками. Один из его сыновей, отчаянный головорез и народоволец, подорвал, как рассказывают, то ли повозку, на которой ехал губернатор, то ли кого-то еще. Словом, он убегал, его преследовали жандармы. Он вбежал в дом, и отец, уже прикованный к постели, показал ему глазами — через чердак — на крыши. И также молча приказал домочадцам достать из шкафа мундир с четырьмя крестами. Его спешно облачили в мундир, и когда жандармы ворвались в дом и увидели лежащего ветерана, да еще полного георгиевского кавалера, они отдали честь и покинули дом»^{450}.

Генерал А.А. Игнатьев вспоминает о фельдфебеле Ошанском, печнике из еврейских кантонистов, присланном в начале 1870-х годов в кавалергардский полк и «в обход всех правил и законов» оставленном при полку. Когда он умер, оказалось, «что фельдфебель Ошанский много лет стоял во главе петербургской еврейской общины». Кроме съехавшихся со всего Петербурга евреев всех сословий его, как того требовал устав, хоронил кавалергардский полк в полном составе и при полном параде: «У гроба Александра Ивановича (Ошанского. — Й. П.-Ш.) аристократический военный мир перемешался с еврейским торговым и финансовым, а гвардейские солдаты — со скромными ремесленниками-евреями»^{451}.

П. Левенсон ближе всех мемуаристов и литераторов подошел к пониманию специфики кантониста из евреев: его кантонист — грубоватый, полуграмотный, но энергичный русско-еврейский предприниматель, радетель за интересы отставных солдат и защитник традиционного жизненного уклада^{452}. Такому кантонисту, вероятно, придется существенно потеснить — а то и полностью вытеснить — сложившийся образ кантониста, представляемого забитым, чахлым и болезненным еврейским выкрестом. Заслуживает упоминания в связи с этим Герцель Цам — единственный в русской армии некрещеный еврей из бывших кантонистов, которому удалось сделать военную карьеру. Цам поступил на службу в 1858 г. В 1876 г., получив специальное разрешение, был произведен из унтер-офицеров в подпоручики. Цам медленно, но неуклонно карабкался по служебной лестнице. Его даже назначили командующим Омской резервной ротой. В 1881 г. он должен был получить звание капитана, однако звания ему не присудили, пока он не уволился в запас. По той же причине — еврейское происхождение — остался нерешенным вопрос о производстве Цама в подполковники, обсуждавшийся в 1903 г.^{453}