В России наборы в армию не проводились ни в 1824, ни в 1825, ни в 1826 гг.^{80}. С первого николаевского набора, объявленного в 1827 г., и до 1831–1832 гг. натуральная рекрутская повинность была введена для различных слоев населения империи, ранее освобожденных от набора, — в основном представляющих для государства экономическую проблему (об этих группах позже). Еще с 1776 г. население империи делилось на шесть категорий в отношении налогообложения и воинской повинности: в первую категорию попадали православные и неправославные, платившие подати и поставлявшие армии рекрутов, а во вторую — православные и неправославные, платившие подати и рекрутов не поставлявшие. В другие категории входили неправославные христиане, казаки, военные поселенцы и т. д.^{81} В первые годы своего правления Николай I решительным образом упростил эту многоступенчатую систему. Он существенно расширил число групп и сословий, обязанных поставлять рекрутов для армии, уделив особое внимание второй категории и добавив к необходимости уплачивать государственные налоги обязанность поставлять рекрутов для армии. В этой, второй группе и оказались евреи-налогоплательщики, которым до сих пор (так же, как и христианскому купечеству) разрешалось отправлять рекрутскую повинность деньгами, а не натурой.

Бесспорно, встреча евреев с русской армией — один из самых драматических моментов в истории евреев Восточной Европы. Иначе и быть не могло — ведь то была попытка ассимилировать с русским большинством изолированное этническое меньшинство, населяющее западные окраины империи. Рекрутчина должна была ограничить евреев как наиболее экономически развитую посредническую группу и вместе с изгнанием из деревень максимально отдалить евреев от крестьян — чтобы обеспечить государственную монополию на хлеботорговлю. Евреи либо выселялись в слаборазвитые городские центры — задолго до урбанистического взрыва, либо попадали в условия русского военного крепостничества^{82}. Армия уравняла евреев, как правило, грамотных, с поголовно безграмотным русским крестьянством. Армия лишала еврея традиционной и хорошо знакомой общинной среды и помещала его в среду совершенно неизвестную и пугающую. В армии столкнулись лицом к лицу еврейский этноцентризм и православная ксенофобия. Наконец, рекрутская повинность подчинила евреев, представителей свободного податного сословия, той самой государственной институции, которую и русские историки, и русские чиновники считали заведением пенитенциарным^{83}.

Условия службы в русской армии XIX столетия вряд ли можно назвать идиллическими или даже удовлетворительными. Не случайно единственное фундаментальное исследование о солдатах русской армии приводит крайне нелицеприятную оценку рекрутчины, данную русским общественным мнением^{84}. В дореформенной России армия была, пожалуй, наиболее консервативным учреждением. Двадцатипятилетняя действительная служба превращала крестьянина в государственного крепостного, одетого в казенный мундир. Ни право владения новым солдатским имуществом, ни право продвигаться по службе и подниматься до мелкого государственного чиновника не могли перевесить недостатков военной службы, которую проклинали и ненавидели и бездомный православный бродяга, и брошенный на произвол судьбы сирота из католиков. Массовые уклонения от призыва и членовредительство среди потенциальных рекрутов всех конфессий убедительно демонстрируют, насколько сильным было неприятие военной службы в обществе^{85}. Тот факт, что армия использовалась как место ссылки для всевозможных преступников, начиная от воров и насильников и до польских бунтовщиков, еще больше обострял эти чувства. Командование армии всех уровней нещадно эксплуатировало солдат в своих экономических интересах. Благодаря патерналистским отношениям между офицерами и солдатами экономическая эксплуатация нижних чинов превратилась общепринятую форму взаимоотношений в армии. И солдата и офицера вполне устраивала такая ситуация, поскольку и тот и другой зависели от внушительного ротного хозяйства, а не от смехотворно малого государственного пособия. Вдобавок ко всем своим отрицательным качествам армия опиралась на круговую поруку средних и нижних чинов и потому была лишена внутренней динамики, которая могла бы подвести ее к реформе.

Религиозный аспект рекрутчины, больше всего беспокоивший евреев, также не сулил никаких выгод еврейским новобранцам. Каким бы ни было отношение русского народа к православию — «гоголевским» или «белинским», — в армии четко прослеживалась устойчивая закономерность: в мирное время, исключая праздники и летние лагеря, и офицерство, и нижние чины пренебрегали ежедневными обрядами православной веры, но они же проявляли известное религиозное рвение и усердие в отправлении обрядности во время военных кампаний^{86}. Служба совершалась регулярно, прежде всего для офицеров, однако крайне сложно определить, насколько глубоко было ее воздействие на нижние чины. По воскресеньям устраивался церковный парад, общеобязательная церемония, в которой участвовали солдаты всех вероисповеданий^{87}. Во время отправления службы в полковой церкви, обычно следовавшей за полком со всей необходимой утварью, от полкового священника требовалось строго следить за тем, чтобы нижние чины вслух повторяли Символ веры и «Отче наш…»^{88}. Перед парадом солдатам читали соответствующие параграфы устава, наставлявшие их в богобоязни, твердости в вере и верности царю-самодержцу^{89}. Полковым священникам также вменялось в обязанность проводить три обязательные ежедневные молитвы, однако на практике этим требованием пренебрегали. Ежедневная служба проводилась регулярно только во время летних сборов. Дважды в день полковые горнисты и барабанщик подавали соответствующий сигнал, вслед за которым звучала команда дежурного по полку: «На молитву!» и «Шапки долой!»^{90} Как и любой другой солдат, еврей был обязан принимать участие во всех общих молитвах и вместе со всеми повторять их текст.

Рутина рутиной, но отношение к религии в армии вряд ли можно назвать последовательным: полковые священники непрерывно жаловались в Синод на то, что местное военное командование пренебрегает обрядами веры и относится к религиозной службе непочтительно даже во время летних сборов и военных кампаний. Конфликты между полковыми священниками и армейским начальством были характерным явлением русской армии^{91}. Парадоксально, что контроль за исполнением религиозных обрядов ужесточился в пред- и послереформенную эпоху. В 1861 г. Священный синод обязал полковых и приходских священников в местах расположения войск наставлять войска в православной вере, уделяя особое внимание духовному и нравственному воспитанию нижних чинов^{92}. В самом начале XX в. Департамент военного духовенства прилагал значительные усилия, чтобы убедить войска — особенно средний офицерский состав, потенциальных читателей «Вестника военного духовенства», — что русская армия представляет собой «христолюбивое воинство»^{93}. Бесспорно, в силу самой воинской дисциплины и армейского быта еврейский солдат постоянно находился под влиянием догматов православной церкви и был вынужден принимать участие в отправлении православных обрядов. Нам предстоит выяснить, каким образом это обстоятельство отразилось на его собственном мировосприятии.