Но Крит не спас Виленский полк от подрывной работы. В полку ее вели в основном рядовой Гессель Лейзерзон, слесарь, и Меер Литвин, бухгалтер. Лейзерзон вел регулярные беседы с солдатами полка, пытаясь их самих подвигнуть на крамольные разговоры. Так, он говорил на импровизированных сходках, что «правительство затемняет солдатское самосознание путем распространения мерзких книжек и юдофобских газет». В то же время Лейзерзон понимал, что он — единственный серьезный агитатор в полку, а потому демонстрировал послушание и дисциплинированность, пытаясь на время сделаться «хорошим, честным солдатом», чтобы раньше времени не попасть под арест^{812}. Вот один из примеров его работы. В сентябре 1907 г. в субботу после уборки в казарме солдаты отправились стирать белье. Солдаты завели разговор о готовящемся на Крите греческом восстании; затем разговор перекинулся на обсуждение событий в России. Один из солдат заметил, что накануне слышал от каких-то заезжих русских, что в России все бунтуют, не хотят, чтобы «у нас был царь». Лейзерзон, как он сам говорил, вступился за монарха — «мерзкого, но вместе с тем жалкого». Лейзерзон опирался на солдатскую веру в царя и на ней строил весьма хитроумный силлогизм, оправдывавший революцию. «Зная все это, что мы, солдаты, все верим в Царя белого, правительство умышленно распространяет слухи, что все те, которые настойчиво требуют справедливости, все эти люди идут против Царя, для того, чтобы темный народ помогал полиции шпионить, вылавливать честных борцов за свободу».

Большинство солдат поддержали Лейзерзона. Он же вел обсуждение, как бы роняя направляющие разговор «мысли вслух». Внезапно рядовой Мурашко, солдат буйный и малосознательный, до сих пор молчавший, понял, что разговор направлен против самодержавия, и вскипел. За разговоры против государя, кричал он на всех присутствующих, «хоть он русский, хоть нихай еврей, убью насмерть». Мурашко пытался воспроизвести содержание прочитанной или услышанной черносотенной брошюры, где смешаны все виды животной ненависти — к евреям, интеллигенции, либералам и демократам, — на своем косноязычном наречии: «Дай волю, выбили бы всех, вот тогда было бы хорошо, а то еще разных редакций понаставало, хотят Государю правила вставлять». Затем он бросился на Лейзерзона, по-видимому, единственного еврея среди присутствовавших, и, занеся на него кулак, заорал: «Я знаю, вы все против Государя. Вешать нужно вас». Солдаты оттащили Мурашко от Лейзерзона, закончили стирку и разошлись^{813}. Впоследствии Лейзерзон допустил неслыханную оплошность — из чего мы можем сделать вывод, что он не профессиональный революционер, а скорее действующий в одиночку агитатор: он подробнейшим образом пересказал этот случай в письме к Борису Янкелевичу Фрейдсону в Екатеринослав. Во время обыска в доме Фрейдсона полиция обнаружила письмо с Крита, и по фактам, изложенным в письме, завела на Лейзерзона дело, которое окончилось для него восьмью годами каторги.

Несмотря на безапелляционные обвинения евреев и еврейских солдат со стороны Военного министерства и праворадикальной пропаганды, непосредственные военные начальники далеко не всегда доносили на своих еврейских подчиненных, а нередко даже покрывали их. Так, подполковник Виленского полка Комаровский предупредил Лейзерзона, что ему не следует вести открытую пропаганду, и, между прочим, заметил, что он не жандарм и не желает никаких расследований в полку. Егулов, ротный того же полка, объяснил Лейзерзону, что его рота отсталая в политическом смысле и что Лейзерзон, вероятно, нашел бы с ротой общий язык, если бы не так часто обращался к прямолинейным газетным лозунгам. Кушаков, офицер 49-го Брестского полка, предупредил арестованных и посаженных на гауптвахту Кремера и Рубинштейна, что один из отбывающих с ними наказание — провокатор, и, кроме того, решительно отказался выслушивать разоблачения последнего^{814}.

После окончания революции солдаты и запасные продолжали агитировать в армейской среде. Мы не знаем, было ли решение о неприемлемости для солдатской массы в целом узкопартийных — СД или СР — лозунгов когда-либо сформулировано еврейскими агитаторами. Тем не менее в 1908 г. и позже солдаты из евреев вели чаще всего внепартийную агитацию. Рядовой 45-го Азовского полка Хаим Хазецкий был привлечен по делу о подрывной работе среди солдат после того, как 26 декабря 1907 г. у его подруги Баси Гутман были изъяты во время обыска его письма. В одном из них он критикует военную службу и между прочим говорит: «жаль, что меня перевели из роты в глазную [команду]. В роте я более или менее сошелся с солдатами и надеялся скоро приступить к делу; а здесь я попал в новую среду и приходится начинать все сначала»^{815}. Рядовой 122-го Тамбовского полка Вулф Блиндер агитировал трех унтерофицеров, пытаясь подорвать их доверие к начальству^{816}. У ефрейтора 124-го пехотного Воронежского полка Иосифа Пабиса, подозреваемого в революционной агитации среди солдат, в сундучке во время обыска нашли записную книжку со словами песни «На баррикады»^{817}. Шулим Гальперин, рядовой 74-го пехотного Ставропольского полка, расквартированного в Каменец-Подольском, был связан с агитатором Даниилом Цициашвили, от которого получил отнятые у него во время обыска рукописи стихотворений и революционных песен^{818}. Хазецкого оправдали за недоказанностью преступления, хотя в деле фигурировал разоблачительный о нем отзыв, гласивший, что Хазецкий «был не из плохих партийных работников и стоял во главе порядочной организации, имеющей целью активное выступление…». Блиндера сослали на поселение, причем не за пропаганду, а за отказ отстоять дневальство; Гальперина посадили на семь недель на хлеб и воду, а Пабиса солдаты отбили, заявив, что никакой пропаганды он не вел. Очевидно, обвиняемых не считали опасной угрозой для армии.

Беспартийных солдат, как правило, обвиняли в распространении листовок, направленных против режима, а не в организации военных выступлений. Их листовки в равной мере были адресованы казарме и всему революционно настроенному обществу. По своему жанру эти листовки были обращены к солдату или офицеру, независимо от их этнического или социального происхождения. В целом в них высказывалось сочувственное отношение к революции. Уникальный поступок рядового Мочедлобера подтверждает правило: мы не нашли ни одного случая, когда бы беспартийный солдат-еврей пытался поднять полк на вооруженный мятеж. В то же время не связанные узколобой партийной пропагандой как нижние чины вообще, так и нижние чины из евреев явно выражали свои проеврейские симпатии. В этом была уникальная черта беспартийной агитации в армии. Не менее любопытен отказ военачальников от доносительской политики по отношению к еврейским солдатам-агитаторам. В этом проявилась солидарность офицеров, пусть и пассивная, с критикой государственной политики, выраженной в солдатской беспартийной пропаганде, и их сопротивление попыткам полиции превратить армию в отделение Министерства внутренних дел.

Революционные события опровергли надежды всех сил, вовлеченных в революцию и рассчитывавших на поддержку армии. Армия вышла из революции с осознанием своего уникального профессионального характера. Режим и Главный штаб перестали доверять войскам. Гражданские власти не могли уже столь уверенно полагаться на армию, бойкотирующую навязываемые ей полицейские функции^{819}. Армия продемонстрировала свой крутой нрав — не крестьянский и не рабочий, а потому не укладывающийся в те классовые рамки, которые ей пытались навязать революционеры-партийцы. Несмотря на усилия Бунда, некоторые военные части все же приняли активное участие в погромах (Белосток, Гомель, Житомир) и подавлении рабочих выступлений. Вопреки ожиданиям СР, армейский мятеж не привел к крестьянским восстаниям, и, вопреки предсказаниям СД, армия не примкнула к вооруженному восстанию. Мятежи в армии шли своим чередом, со своей особой амплитудой, независимой от усилий партийной пропаганды. С другой стороны, раздробленность и несогласованность действий военных комитетов и революционных групп в армии — одна из важных причин того, что армия осталась верной присяге. Значение последнего обстоятельства трудно переоценить.