Изъятый текст представляет собой набросок проповеди на тему выкупа пленников. Он построен на обильном цитировании Плача Иеремии^{114}. Рабби Сальмон, как бы нигде об этом прямо не проговариваясь, читает текст Писания как сводку последних новостей: сравнивает введение рекрутчины с разрушением Иерусалимского храма; родителей, отсылающих сыновей в армию, — с обезумевшими от голода матерями, поедающими своих детей (Втор. 28:53); и самих рекрутов — с пленниками^{115}. Затем в тексте анализируется толкование на стих из Пророка Иеремии (15:2), который приводит в трактате Талмуда «Бава Батра» Йоханан бен Заккай, один из родоначальников раввинистического иудаизма, живший в I в. н. э. Опираясь на библейский стих, он утверждает, что плен — одно из наитягчайших страданий, он тяжелее смерти от меча и голода, поскольку влияет и на тело, и на душу, лишая пленника возможности соблюдать законы своего народа^{116}. Исходя из талмудического рассуждения, рабби Сальмон делает ряд смелых выводов. Во-первых, утверждает он, в безвыходной ситуации, когда необходимо выбирать из двух зол, предпочтительней спасать того, кому угрожает плен, а не смерть. Во-вторых, отдавая добровольно своих детей в плен (читай — в рекруты), евреи творят худшее злодеяние, чем если бы они своими же руками их заклали. В-третьих, он горько сетует, что ныне не осталось ни одного «предстоятеля» (заступника), кто защитил бы народ от гибельных повелений^{117}.

Проповеди рабби Давида из Новардка (Новогрудка, 1769–1837), одного из самых авторитетных духовных лидеров начала XIX в., отличались большей трезвостью и реализмом. Они были произнесены перед новоиспеченными еврейскими рекрутами в 1832 и 1834 гг. Обращаясь к рекрутам, рабби Давид всячески подбадривал их, наставлял в стоицизме, напоминал о мудрости Экклесиаста, пытался примирить их с обстоятельствами, которые никто, даже Всевышний, изменить не в силах. Он призывал их честно исполнять присягу, данную государю императору (и равную клятве, данной именем Всевышнего), и заверял их, что только беспорочной службой они заслужат любовь и уважение армейского начальства. Размышляя о рекрутчине, рабби Давид приводил классические примеры — Пурим и Хануку, два праздника, означающие для иудеев победу над врагами — Гаманом из Книги Эсфирь, замыслившим уничтожить евреев физически, и Антиохом из Книги Маккавеев, который намеревался уничтожить их духовно. Умение хранить веру в самых трудных условиях — вот что, по рабби Давиду, отличало иудеев древности. Поэтому предстоящие рекрутам трудности — не порабощение, а испытание на прочность, тем более, знаменательно утверждал рабби Давид, что по свидетельству тех, кто уже служит в армии, царь не принуждает рекрутов сменить веру. Тема «анусим» — тех, кого силой заставляют оставить иудейство — и «швуим», пленников, прямо и косвенно возникала в его проповедях, но только в полемическом ключе: как будто споря с незримым оппонентом, быть может — с самим собой, рабби Давид убеждал рекрутов, что они вовсе не пленники, а свободные люди, и в армии законы царя не освобождают их от законов Всевышнего. Рабби Давид не сетовал на рекрутчину — жалобы и отчаяние он оставил для своей проповеди перед еврейской общиной накануне Судного дня, впрочем, как и трагическое осознание того, что дети-кантонисты — самые настоящие пленники и что нет горшей муки, чем своими руками отдавать их в рабство^{118}.

Даже если мы и не знаем, насколько повсеместным было мнение, отразившееся в раввинистических проповедях конца 1820—начала 1830-х, естественно предположить, что многие общинные лидеры оценивали ситуацию в гипертрофированно-религиозном ключе^{119}. Не случайно дальнейшие действия общинных ходатаев можно рассматривать не иначе как попытку облегчить еврейским рекрутам-«пленникам» сносные условия существования в армии. Во всяком случае, документы и фундаментальные сводные реляции по жандармскому корпусу позволяют подытожить: в первую очередь еврейские общины добивались трех привилегий: чтобы рекрутам дали возможность отмечать еврейские праздники, чтобы для них готовилась отдельная пища (разумеется, кошерная) и чтобы к ним допустили раввинов. Эти три требования имеют свою особую историю, и мы к ней еще вернемся. Остановимся на том, как разворачивались события сразу после первого рекрутского набора.

Уже в первые месяцы, в самом начале 1828 г. — бесспорно, под давлением бесконечных ходатайств — еврейские общины снабдили мацой («опресноками») и кошерным пасхальным вином («медом», как сказано в документах) евреев-рекрутов, проходивших службу в Кронштадте, и добились того, чтобы тем позволили провести пасхальные празднества^{120}. Несмотря на запрет петербургским евреям приезжать в Кронштадт и встречаться с евреями местного гарнизона, официальным и неофициальным ходатаям было отлично известно, что именно происходит в казармах. А происходило следующее: вино и мацу привезли, но солдатам не выдали, на пасхальное богослужение их не отпустили, заставили все семь дней Пасхи питаться вместе с другими солдатами, мацу позволили только как лакомство, в дополнение к квасному, провести седер песах и испить предписанные традицией четыре рюмки вина не дали. В некоторых местах, например в Витебске, после многочисленных жалоб местной общины бригадный командир кантонистов полковник Вохин вроде бы разрешил евреям молиться по иудейскому обряду, но в остальных просьбах, прежде всего — в отдельной кухне для еврейских солдат и кантонистов, военное начальство решительно отказало. Отказ мотивировался прагматическими соображениями, хотя и само начальство признавало, что существует неразрешимое противоречие между некими секретными предписаниями и пунктами рекрутского устава.

В документах военного начальства несколько раз встречается словосочетание «превосходство религии нашей», иногда — «секретное повеление о превосходстве веры нашей»^{121}. Скорей всего, это отсылки к секретному распоряжению, известному начальникам кантонистских батальонов и армейских корпусов, но так и не обнаруженному нами. О том, что такое распоряжение скорее всего существовало, известно было уже русско-еврейским историкам, писавшим в начале XX в.^{122} Мы не знаем, касалось ли оно конкретно евреев либо всех иноверцев, которых следовало наставлять в превосходстве православной веры. Никаких конкретных указаний на связь этого документа с распространением на евреев рекрутской повинности найти не удалось. Но даже если предположить, что этот секретный николаевский документ касался одних только евреев, вряд ли можно принять точку зрения большинства историков, полагавших, что он является началом антиеврейских репрессий русского правительства и знаменует собой наступление эпохи насильственной ассимиляции и государственного антисемитизма. Приняв эту точку зрения, мы автоматически превращаем еврейскую общину России в пассивного реципиента государственной политики, в некое аморфно-анемичное, отмирающее образование, неспособное за себя постоять.

Как раз наоборот: если, повторюсь, этот документ действительно касался евреев и подразумевал их постепенное приобщение к «официальной народности» через разъяснение преимуществ христианства, то он важен прежде всего как часть дискурса русского просвещенного абсолютизма, вызвавшая энергичное противодействие еврейской общины. И дело не только в том, в каком ряду указов, направленных на преобразование русского еврейства, рассматривать секретное николаевское распоряжение, а еще и в том, как на него отреагировали сами евреи, и в том, какова его дальнейшая судьба. Как оказалось впоследствии, судьба этого распоряжения во многом зависела от взаимодействия еврейской общины и солдат-евреев, с одной стороны, и еврейской общины и военно-государственной администрации — с другой. Перед нами — интенсивнейший русско-еврейский диалог, в котором далеко не всегда последнее слово оставалось за государством и его порой весьма сомнительными интенциями в отношении евреев. Однако нельзя утверждать, что только евреи — где подкупом, где настырностью — склонили русских чиновников и военную администрацию к принятию благоприятных для них законов. Результат был скорее некоей равнодействующей между намерениями правительства и усилиями еврейских обществ. Этот результат был равноудален и от целей Николая I, и от пожеланий евреев-ходатаев, обивавших пороги военного ведомства в Петербурге.