В 1828 г. многочисленные жалобы евреев, доходившие и до шефа жандармов, и до Департамента военных поселений Военного министерства, и до Департамента духовных дел иностранных исповеданий МВД, были переданы в Еврейский комитет. Комитет — в составе Якова Дружинина, Петра Кайсарова, Григория Карташевского и Максима Фон-Фока — собрался 1 июня 1829 г. обсудить ходатайства еврейских общин и их протесты против самоуправства местных гарнизонных начальников. Комитет рассмотрел три основные просьбы общин — позволить малолетним рекрутам исполнять обряды веры, не принуждать их к работам в праздничные дни и выделить для них раввинов. Судя по сухим протокольным записям, к соображениям военных начальников комитет отнесся с пониманием. Он, казалось, полностью согласился с разъяснениями, изложенными в рапорте командира смоленского батальона кантонистов. Тот писал, что введение особых привилегий поставит под вопрос успехи евреев-кантонистов в мастерстве, науках и по службе. Поэтому, вероятно, в своих выводах комитет стал на сторону военного ведомства, решив, что все вопросы об исполнении в армии религиозных традиций зависят от местного военного начальства, и только от него^{123}. По сути, комитет продемонстрировал скорее беспомощность, чем лояльность, поскольку сами военные начальники в своих донесениях сообщали, что с кантонистами обращаются, нарушая дозволенные уставом правила, и просили соответствующих распоряжений на сей счет.

Более эффективными оказались обращения евреев не в Еврейский комитет, а к представителям государственной администрации (скажем, к коменданту Смоленского гарнизона) и к самому императору. Теперь уже на защиту рекрутов — взрослых и малолетних — встали сами родители. Обращение последних заслуживает внимания:

Одновременно могилевские евреи обратились к командиру смоленского батальона кантонистов, а тот передал просьбу смоленскому коменданту генерал-майору Керну, теперь уже и со своим собственным рапортом. В нем он просил начальство дать распоряжение о том, что же делать с батальонными евреями на Пасху: сажать их за отдельный стол и кормить опресноками, уступив настоятельным просьбам еврейских обществ, или же вовсе отказать, поскольку кантонистов следует и в классах, и в мастерских, и во фронтовом учении содержать вместе с христианами^{125}. Обилие ходатайств и жалоб, очевидное смущение, которое они вызвали у военной и гражданской администрации, растущий ворох входящих и исходящих бумаг, бесконечные запросы с мест, разногласия между жандармским корпусом и военной администрацией — все это потребовало немедленных распоряжений сверху, и они, как мы увидим в следующей главе, не заставили себя ждать. Другое дело, что с момента введения рекрутчины у еврейских обществ появилась совсем иная забота — не только о «пленниках» в армии, но и о себе самих — «заложниках» рекрутской повинности.

Жестких рекрутских списков в 1827 г. и позже — вплоть до 1834 г. не существовало, и кагальные старосты оказались перед мучительным вопросом: кому брить лоб? По молчаливому согласию было решено отдавать в армию бесполезных, неженатых, малограмотных и беззащитных. В этом смысле еврейские общины мало чем отличались от подлежащего рекрутской повинности православного населения, также пытавшегося отстоять костяк общины — прежде всего кормильцев. Наоборот, детей из многодетных бедных семей, затем тех, кто неспособен нести налоговое бремя, а также холостяков и неугодных, — всех их следовало вносить в рекрутские сказки. Списки составлялись, перелицовывались, из них постоянно кто-то выпадал, кого-то нового вписывали, и логикой этих передвижений была взятка — или ее блистательное отсутствие^{126}.

Еврейские общины, где только возможно, использовали рекрутчину как самим Всевышним ниспосланный механизм подавления внутриобщинного недовольства. Регулярные наборы позволяли старостам довольно быстро избавляться от евреев сомнительного, а то и вовсе предосудительного поведения^{127}. Практика отдачи в солдаты неугодных евреев и уличенных в дурном поведении стала своеобразным способом самозащиты, безотказно действующим вплоть до военной реформы 1874 г. В этом — одна из причин, по которой местечковые евреи сохранились в нетронутом «просветительской порчей» виде вплоть до последней четверти XIX в. С другой стороны, радикализм еврейской молодежи 1860—1870-х годов отчасти объясняется той мощной инерцией традиционалистского воспитания, которую необходимо было преодолеть всем тем, кто жаждал приобщиться к новым формам образования и культуры.

Двадцать пять лет армейской службы — огромный срок, и местечковый еврей, готовый смириться с судьбой рекрута еще в меньшей степени, чем крепостной крестьянин, прибегал ко всем возможным средствам, чтобы избежать солдатской участи. Старосты обществ спасали в первую очередь родственников, порой приписывали детей и племянников к малоимущим и неспособным постоять за себя семьям — чтобы очередником оказался как раз единственный сын другой семьи^{128}. В Бердичеве додумались до того, что подговаривали крестьян, дезертиров и бродяг принимать чужие имена, поступать за то или иное общество в рекруты и потом уходить в бега^{129}. Из другого бердичевского донесения явствует, что с момента введения рекрутской службы здесь распространилась особая «эпидемическая болезнь в народе еврейском на пальцы»: как только появлялся в списках рекрут-еврей из относительно зажиточной семьи, так у него местный лекарь вызывал особое воспаление указательного пальца (разумеется, за особую мзду), которое можно было устранить только ампутацией, — и вот уже годящийся в гренадеры еврей освобожден от службы^{130}. Но были и совсем иные случаи: когда общины пытались сдать в рекруты тех, кто, казалось бы, должен быть совершенно освобожден от службы по болезни или по инвалидности. Новоиспеченные рекруты тут же оказывались на скамье подсудимых — уже как членовредители. На то, чтобы доказать невиновность рекрутов-калек и чтобы вслед за этим вернуть их обратно обществам — при сильнейшем сопротивлении последних — уходили месяцы и месяцы долгих допросов с привлечением десятков членов их общины, очных ставок и специальных врачебных досмотров^{131}. Впрочем, иногда побеждали интересы приемщиков и сдатчиков, заинтересованных в выполнении квоты, и полу-больных оставляли в войсках^{132}.