12 Не случайно рассказчик еще до знакомства со штрафным полагает, что перед ним — ученый, поэт, писатель или математик. См.: Рабинович О. Сочинения. Т. 1. С. 8.

13 Шимон Маркиш вполне корректно говорит о более глубоком драматизме «Наследственного подсвечника». См.: Markish S. Osip Rabinovic // CMRS. 1980. Vol. XXI (2). P. 143–147.

14 Мы приводим лишь краткий структурный анализ рассказа. Более подробный анализ сюжета представлен в: Litvak О. The Literary Response… P. 141–150.

15 Проблема чистоты средств выражения составляла одну из тем, немало занимавших Рабиновича. См., например, его оценку стилистических особенностей языка одного из русско-еврейских авторов: Письма Осипа Рабиновича // ЕС. 1911. № 1. С. 74.

16 Арон Малкин — русский матрос до мозга костей, думающий и говорящий на особом матросском жаргоне. Посмеиваясь над наивными рассуждениями сына, Арон говорит ему «врешь ты, корабельная мышь» (92); «спешишь на всех парусах», «противный все ветер, братец» (93). Призывая его помириться с будущей невестой, Арон кричит сыну «на буксир ее!» (95). Даже неуклюжее выражение «и то, и другое, и туда-сюда, и мало ли что», которое он использует по надобности и без, он почерпнул, можно догадаться, из лексикона своего боцмана Макаренко (78). Речь Зельды также представляет собой попытку Рабиновича создать особый вариант русско-еврейской фразеологии. Иногда Зельда сама пытается перевести ее на русский лад: «каждое горе имеет себе братца, а это означает по-русски, что беда не обрушивается одна» (82); в других случаях ее фразеология максимально русифицирована: «пусть земля не давит его костей» (167). Ей вторит ее племянница — матросская жена: «дочке говорят, а в сноху метят» (220), и завсегдатай постоялого двора Давид Захарьич: «коли ты солдат, так нюхай порох» (179).

17 Когда Зельда жалуется на трудности солдатской семейной жизни, Арон призывает ее не сетовать на судьбу, вполне к ним милосердную: «А горе горюют на свете не одни солдаты; напротив, солдату, и даже семейному, иногда лучше, чем другому человеку. Там еще промышляй, да думай, чем заняться, а тут служи и баста. Ведь грех нам жаловаться: перебиваемся же мы кое-как, вот уж сколько лет…» (78); «Бог не без милости, казак не без доли, говорят люди на моей родине. И оно правда: к чему печалиться?» (173). Под влиянием мужа Зельда учится смиряться с судьбой. Зельда лучше любого знает, что такое быть солдатской женой, поэтому она всеми силами пытается уберечь свою дочь от участи солдатки. Когда она узнает о желании приемной дочери и сына-матроса стать мужем и женой, только огромное напряжение воли и неспешная женская рассудительность удерживают Зельду от взрыва и протеста («нужно согласиться на брак», 100–104). Зельда учится принимать жизнь без ропота: «Пусть будет, что Бог даст!» (201); «Велики, значит, грехи наши, смиренно произнесла Зельда…» (213).

18 Данило Кавайон вполне справедливо замечает, что «твердость веры» и «стойкость еврейской традиции» представляют собой важнейшую тему этой повести. См.: Cavaion D. Memoria е poesia… Р. 84–85.

19 Зельда вымолила кредиторов, описывавших имущество отца, оставить ей подсвечник в память о матери (84). Она защищает свое сокровище, когда один из гостей пренебрежительно высказывается о нем («Мой подсвечник на толчок просится! Наследие моей матери на толчок просится! Да я не возьму двадцати ваших дрянных цепочек, да столько же ваших дутых колец за мой заветный подсвечник!» — 120–121). Она называет его «золотым» и радуется, что невестка умеет натирать его (124). Убитая горем, Зельда забывает зажечь его перед субботой, но внучка напоминает ей об этом (206). Подсвечник — единственная вещь, которую Зельда, ее невестка и внучка уносят с собой в изгнание, отказываясь расстаться с ним при самых трудных обстоятельствах (216, 220).

20 О Богрове и его «Записках» см.: Львов-Рогачевский В. Русско-еврейская литература… С. 69–70, 81; Фухтман Л.П. Богров // Русские писатели, 1800–1917. М.: Энциклопедия, 1989. Т. 2. С. 304; Salmon L. Una Voce dal Deserto. Ben-Ami, uno Scrittore Dimenticato. P. 22–24, 26–32; Она же. Кризис еврейской самобытности и романы-манифесты Г.И. Богрова и Л.О. Леванды // Евреи в России. История и культура / Под ред. Д. Эльяшевича. СПб.: Петербургский еврейский университет, 1995. С. 284–314; Litvak О. The Literary Response… P. 184–204, а также главу «Ал Unprecedented Type of Human Being: Grigory Bogrov» в новейшем исследовании: Safran G. Rewriting the Jew: assimilation narratives in the Russian Empire. Stanford, С A: Stanford University Press, 2000. P. 26–62. Новые документы о личной драме Богрова упомянуты в диссертации: Freeze Ch. Making and Unmaking the Jewish Family: Marriage and Divorse in Imperial Russia, 1850–1914. P. 224–225.

21 О Ерухиме см.: Богров Г. Записки еврея. Т. I. С. 67–70; Т. 2. С. 15-137; Т. 3. С. 146–238. Ольга Литвак справедливо обращает внимание на тот факт, что отдельное издание глав, посвященных Ерухиму, в переводе на идиш придало особый аспект историчности художественному повествованию. См.: Litvak O. The Literary Response… P. 196.

22 M.E. Салтыков-Щедрин использовал образ и имя Ерухима в одном из своих рассказов на еврейскую тему. В. Никитин заимствовал композицию и основные темы, связанные с Ерухимом, для своей повести о жизни еврейского солдата. Бывший кантонист Меримзон оспорил трактовку характера Ерухима в своих мемуарах. Значительная часть сюжета, связанного с Ерухимом, была заимствована — с декларативно полемической целью — Шмуэлем Ротштейном для романа «Кантонисты» (см. обсуждение в конце этого раздела).

23 Salmon L. Una Voce dal Deserto. P. 22–24; Маркиш Ш. К вопросу об истории и методологии изучения русско-еврейской литературы // Евреи в России. История и культура. 1998. СПб.: Петербургский еврейский университет. С. 276; Сальмон Л. Кризис еврейской самобытности… С. 293–301.

24 Сальмон Л. Кризис еврейской самобытности… С. 300. Ср. также: Salmon L. Una Voce… P. 24. Столь резкая и несправедливая оценка романа Богрова восходит, по-видимому, к характеристике, которую дал роману Данило Кавайон: «своего рода энциклопедия отрицательных сторон еврейской жизни» («una specie di enciclopedia in negativo della vita ebraica». Cavaion D. Memoria e poesia… P. 93–94).

25 Тема рекрутчины занимает немаловажное место в «Записках». Богров снабжает роман историко-культурными и этнографическими примечаниями, среди которых приводится подробная справка, именующая рекрутчину «самым страшным бичом» николаевской эпохи (Т. 1. С. 5–6. Примеч. 1; С. 6–7. Примеч. 1). Он рассказывает о попытках заправил кагала сдать Богрова-старшего за маскильское вольнодумство в рекруты (Т. 1. С. 39). Он смакует военные анекдоты и истории, подтверждающие и опровергающие легенду о пресловутой еврейской трусости и неспособности евреев нести воинскую повинность (Т. 1. С. 214–259); он подробно анализирует настроения рекрутов, предающихся самому отчаянному разгулу перед отправкой в армию, и останавливается на отличии еврейских «охотников» от русских (Т. 2. С. 142–143).

26 Еврейские ритуалы у Богрова сравниваются с идолопоклонством (Т. 1. С. 13). Мать он называет «голубкой с ястребиным клювом» (Т. 1. С. 12); тещу — «льстивой, хитрой, мстительной, злопамятной» (Т. 1. С. 99); еврейских женщин — невежественными и тупыми (Т. 1. С. 106–107). Хасиды представляют собой «странную смесь евреизма, пифагорщины, диогенщины и крайнего цинизма» (Т. 1. С. 7). О деятельности их предводителей говорится не иначе как о «шарлатанстве бандитствующих цадиков» (Т. 1. С. 154). Дед-раввин содержит в себе «больше пренебрежения к жизни, чем целая дюжина самых сумасбродных факиров» (Т. 1. С. 15). Еврейская традиционная еда представляется рассказчику «тарелкой с грязноватым содержанием» (Т. 1. С. 109); традиционное учение — «каторгой» (Т. 1. С. 150).