— Да нашёл я его в воротах Спасских. Думал, обрадую государя. Вот обрадовал. Готов на дыбу вздёрнуть: где взял?

   — То она наседает, молодая.

   — Ясно, что она. Ему-то ожерелье ни шло ни ехало.

   — А мне Фёдор Алексеевич стрельцов велел поспрошать за это самое.

   — За что?

   — За ожерелье. Верно ли, что оно было уронено?

   — Ну и что ты? — насторожился Милославский, мысленно хваля себя, что не сказал Тарарую правды.

   — Ну что я? Поспрошал тех, которые там были.

   — Ну и...

   — Говорят, мол, валялось оно у ворот и узрел его первым ты, Иван Михайлович.

У Милославского отлегло: «Ну слава Богу, не подвёл стрелец». А вслух сказал:

   — Так и я ж это самое талдоню. Не верит. Это каково? Уже и слову бояр веры нет. А?

   — Нехорошо, — согласился Хованский. — Эдак до чего мы докатимся.

А меж тем, узнав тогда о смерти апраксинского человека, Иван Михайлович отыскал стрельца, треснувшего его алебардой по голове.

   — Слушай-ка, голубь, а ведь помер тот муж от твоей алебарды.

   — Так я рази хотел убивать? Я лишь усмирить хотел, шибко бушевал он. Ты ж сам видел, боярин.

   — Я-то видел. Но он оказался человеком царицы, оттого и бушевал. Могут тебе быть из-за него неприятности, либо кнут, либо плаха. А мне жаль тебя, голубь. А почему давай договоримся: никого в воротах не было, никого ты не стукал, а ожерелье просто валялось и я, слышишь, я его подобрал. Хорошо?

   — Хорошо, Иван Михайлович. Спасибо тебе, что заслоняешь мизинного человека.

   — Что делать, — вздохнул Милославский, подводя вверх очи, — Христос заповедовал любить ближнего своего.

«Не подвёл стрелец, не подвёл». Теперь-то Ивана Михайловича никакой царь не достанет. Всё шито-крыто.

Самые ближние люди к царю это, конечно, постельники. Постельничий и ночью около обретается. А ну как царю что понадобится, попить ли, поесть ли, а то и просто поболтать захочется. А постельничий вот он, рядом: и попить принесёт, и поговорит задушевно, и успокоит, ежели государь чем-то расстроен, и посоветует, если совет потребуется. А ночью-то в тишине любой совет мудрее соломонова кажется. Не зря, видно, молвится: ночная кукушка всех перекукует. Хотя, сказывают, здесь жена подразумевается. Но это у простых смертных. А у царя? Самые преданные в постельники назначаются, конечно, не из дураков. «Куковать» у царя ночью есть кому.

У Фёдора Алексеевича постельничий боярин Языков Иван Максимович, немало споспешествовавший даже в сердечных делах царя, знающий всю подноготную своего господина и преданный ему всей душой. Близок к государю и комнатный стольник Лихачёв Алексей Тимофеевич, родной брат казначея Михаила Лихачёва. На эту троицу царь может положиться как на каменную стену.

Однако в последнее время эта «каменная стена» не то что колебаться стала или трескаться, нет, но какое-то подрагивание её забеспокоило.

Началось это ещё со смерти царицы Агафьи, когда многим казалось, что вот-вот и царь за нею последует. Сии мысли не могли не посетить и любимцев царских. Перед ними встал хотя и кощунственный (при живом-то государе!), но вполне жизненный вопрос: кто воцарится после него? Уж для кого для кого, а для них-то это и впрямь вопрос жизни. Ибо, как правило, у нового царя и любимцы новые, а старые-то иногда в такую опалу попадают, что и недругу не пожелаешь.

Разговор меж собой Языков с Лихачёвым начали с сочувственных воздыханий по адресу своего высокого покровителя:

   — Нездоровится государю, — вздохнул Языков. — Шибко нездоровится в последнее время.

   — Да, — согласился Лихачёв. — Смерть жены и сына его шибко подкосила. За что только лекаришка жалованье получает?

   — Старается вроде Даниил фон Гаден. Ан не выходит.

Постояли рядом, помолчали, и хоть мысли друг друга угадывали, всё никак не решались о главном вслух заговорить. Наконец Языков осмелился, пробормотал вроде бы для себя:

   — Случись чё, кто заместо его явится? Эхе-хе.

И затаился. Ждал, что собеседник ответит на этот прозрачный вздох. Лихачёв понял, на что вызывает его постельник, но отвечал:

   — Наверное, полудурок энтот.

   — Не хотелось бы, — продолжал уже смелее Языков.

   — Энти будут землю рыть, но его выпихивать, — всё ещё осторожничал Алексей Тимофеевич.

И его понять можно было. А ну как государь попросил постельничего «пощупать» комнатного стольника на преданность суверену. Отсюда и «этот» и «энти», попробуй догадайся о ком речь, хотя они-то, милостники царёвы, отлично понимали друг друга.

   — Тогда в царстве смуты не миновать.

   — Эдак, эдак, — согласился Лихачёв.

   — Петра надо, — наконец открыто сказал Языков, давая сим понять собеседнику, что думают они в одну думу и нечего им друг от дружки таиться.

   — Жаль, годков ему мало. Жаль.

   — Зато умом его Бог не обидел. Десяти лет, а псалтырь от доски до доски наизусть чешет. Из этого мудрый царь вырастет. А из того?

   — Тут ты прав, Максимыч. Кругом прав. Из энтова не царь, а всему свету потеха, а Руси позорище.

   — Свету-то на потеху, а нам, брат, будет на горе. Милославские нами вертеть станут, от них добра не жди. Ныне-то нет-нет да Фёдор Алексеевич их осаживает. А Ванька? Этот только гыгыкать да слюни пускать будет, а уж за державу-то Милославские вцепятся.

Так составилось из приближенных государя ядро сторонников Петра Алексеевича. Вскоре примкнули сюда князья Голицыны Борис и Иван и четверо братьев князей Долгоруких — Борис, Григорий, Лука и Яков. Это уже была серьёзная сила, поскольку за каждым из них стояли сотни простолюдинов из дворца и обслуги.

Здоровье царя ухудшалось с каждым днём. Его личный доктор из иностранцев Даниил фон Гаден дни и ночи колдовал, составляя всё новые и новые лекарства и предлагая их царю:

   — Это есть чудесный эликсир, косударь, изволь, пжальста, пить.

Первым пробовал «чудесный эликсир» сам доктор, а тогда уж пил государь. Но что-то плохо помогали эти лекарства Фёдору Бедный фон Гаден был в отчаянье. Прибыв ко двору царя Фёдора, он по легкомыслию, восхваляя своё искусство лекаря, брякнул: «Мы можем мертфый ставиль на ноги». И теперь это бахвальство выходило ему боком. Государь таял как свечка. Стол в кабинете доктора был уставлен пузырьками и склянками с «чудесными эликсирами», а улучшения здоровья царя не наступало.

Однажды пришла к нему сердитая царевна Софья Алексеевна. Постояла, посмотрела. Спросила с нескрываемым сарказмом:

   — Колдуешь?

   — Колдую, фаше фысошество, — отвечал добродушно фон Гаден, смешивая состав нового «эликсира».

   — Кто хвастался, что мёртвого подымет? А? Чего молчишь, харя немытая?

   — Но понимайт, фаше фысошество, — лепетал, оправдываясь, Даниил, — у государя слишком мал природный запас сил. Понимайт?

   — Понимайт, понимайт, — передразнила Софья. — Тебя зачем выписали в Москву?

   — Но-о...

   — Замолчи, когда с тобой царевна разговаривает.

Фон Гаден притих. Но и Софья долго молчала, наблюдая за манипуляциями доктора. Потом спросила резко, как пролаяла:

   — Что у него за болезнь?

   — Скорбут, фаше фысошество, — вздрогнув, отвечал Даниил. — Уфы, к фесне она усилифается.

   — Я тебе покажу «усиливается», харя немытая. Чтоб лечил царя, как по науке положено. Слышишь?

   — Слышу, фаше фысошество.

Софья ушла, по-мужски топая ногами. Уловив, как затихли шаги царевны, фон Гаден пробормотал себе под нос:

   — Какой злой баба, а ещё царефна.

Совсем по-другому относилась к доктору юная царица Марфа Матвеевна, всегда встречавшая его приветливой улыбкой:

   — Здравствуйте, господин доктор.

Фон Гаден искренне любил эту царственную девочку, с удовольствием целовал ей руку и всегда говорил один и тот же комплимент:

   — Фы есть лючий челофек на царстфе.