— Ты чего кричишь, Федя? Он же тебе добра хочет. Как-никак родной брат матушки.

   — Не надо мне его добра. Слышите? Не надо!

Фёдор резко повернулся и ушёл, хлопнув дверью.

   — Чего это он вдруг? — удивилась Ирина Михайловна.

   — Ясно чего, — вздохнула Татьяна Михайловна. — У него уж кто-то есть на примете. А Ванька Милославский опять вляпался со своей Фёклой.

   — Интересно, кто же это? — наморщила лоб Софья Алексеевна. — Вот скрытный, чёртушка. А?

   — А нам-то что? Какая понравилась, пусть ту и берёт. Лишь бы женился.

За три дня до свадьбы Марфу Матвеевну Апраксину по указу великого государя нарекли царевной и великой княжной. Нарекал девушку сам патриарх Иоаким, после чего вышел в переднюю, объявил об этом всем присутствующим:

   — Отныне и довеку нарекли мы Марфу Матвеевну Апраксину в царевны и великие княжны И велим всем нашим патриаршим словом и государевой волей отныне так величать её. Аминь.

Новоиспечённая царевна воротилась в отчий дом, где, обливаясь слезами, отец целовал её и шептал нежно:

   — Марфа, Марфинька, доченька...

   — Что ты, батюшка? Зачем плачешь?

   — То я от радости, милая, — оправдывался старик, хотя в глазах его читалась горечь расставания с самым дорогим для него человеком. — Воцаришься и забудешь нас, своих стариков.

   — Что ты, батюшка, как можно так говорить.

А под вечер явился в дверях Марфиной светёлки брат Фёдор, который был на четыре года старше её.

   — Марфуша, ты на меня сердца не держи.

   — За что, Федя?

   — Дык в прошлом году я тебя шлёпнул в деревне пару раз.

   — Ну так я тогда заслужила, — улыбнулась Марфа. — Коли б не ты, так меня мог конь зашибить. А так отшлёпал, я и запомнила, с того часу боюсь сзади к коням подходить.

   — Марфуш, ты уже царица...

   — Нет ещё, Федя. Я пока царевна. Царицей после венчанья стану.

   — Ну всё равно, через пару ден и царицей станешь. Так ты нас с Петром не забудь. А? Пожалуй, в каку-нито должность.

   — В какую, Федя? Я ж не знаю там должностей.

   — Да хошь бы в спальники. Тебе хуже разве станет, ежели два брата всё время около будут обретаться?

   — Обязательно, Феденька, попрошу государя.

А уж когда в постель легла Марфа, пришла к ней мать, принесла тёплого медового взвару.

   — Попей, доченька, перед сном-от.

Присела на край ложа к дочери, смотрела на неё ласково с грустью, роняла редкие слезинки.

   — Вот и улетаешь из родного гнезда, Марфинька.

   — Да я же недалеко буду, маменька.

   — Недалеко, да высоко, доченька. Нам уж не достать.

Дождалась, когда дочка напьётся, поправила, подоткнула одеяло пуховое, чтоб теплее было ребёнку, поцеловала в лоб, перекрестила и потушила свечи.

   — Почивай, доченька, с Богом, — и вышла.

Пятнадцатого февраля чуть свет к Апраксиным приехала Хитрово Анна Петровна с девушками обряжать царёву невесту. Едва обрядили, а уж у ворот раззолоченная каптана явилась (домик на санях) и везли её белые кони шестерней. Домочадцы высыпали во двор провожать Марфиньку, которую все любили за её доброе сердце.

Было довольно холодно, поэтому поверх платья накинули на невесту шубку соболью, а на ноги вместо туфелек валенки.

   — У храма переобуемся, — сказала Анна Петровна. — Я их с собой возьму.

В каптану сели они вместе, и только золочёная дверца за царевной захлопнулась, как тут же и отворилась.

   — Тиша-а, — позвала Марфа Матвеевна.

Тимофей Пройдзисвет, стоявший у ворот среди челяди, в несколько прыжков оказался у каптаны.

   — Что, Марфа Матвеевна?

   — Тиша, я забыла царёво ожерелье в светёлке. Принеси.

   — Где оно там?

   — Где-то у зеркала должно быть. Принеси, пожалуйста.

Пройдзисвет побежал в дом за ожерельем. Влетел в светёлку, там уж постельница Марфина прибирала постель и саму горницу.

   — Федосья, где ожерелье?

   — Како ожерелье?

   — Да Марфы Матвеевны, что царь подарил.

   — Дык она, наверно, с собой его взяла.

   — Не взяла. Забыла. Ищи давай, поди, завалила куда с уборкой-то.

Кинулись искать. У зеркала его не оказалось. Нашли наконец за подзеркальником, куда, видимо, оно упало с вечера, а потому, не увидя его, Марфинька в суматохе и забыла о нём.

А в калгане ждали недолго. Откормленные белые кони, впряжённые шестерней, копытили в нетерпении, в таком же состоянии пребывала и Хитрово. И наконец не утерпела, крикнула форейтору:

   — Пошёл! — А Марфиньку успокоила: — Принесёт в Кремль, тут два шага.

И каптана помчалась по укатанной зимней дороге, сопровождаемая конными стрельцами.

   — Посторони-и-ись! — кричал форейтор.

И когда Пройдзисвет выбежал с ожерельем на улицу, каптана уж была далеко.

   — Догоняй, Тишка, — крикнула хором челядь.

И Тимофей бросился догонять со всех ног. Полураздетый, простоволосый, без шапки.

Каптана с царской невестой мимо расступившейся охраны въехала через Спасские ворота в Кремль. Но Тимофея, почти догнавшего её, остановили стрельцы с протозанами.

   — Куда? Нельзя!

   — Но я к царице, — говорил запыхавшийся Тимофей. — Мне край... Она велела...

   — Нельзя. Ныне царь венчается, и в Кремль никого не велено пущать, окромя бояр.

   — Но у меня ж царицыно ожерелье... Мне ж она сама велела, — начал возмущаться Пройдзисвет. — Я её слуга.

   — Иван, позови сотника, — сказал наконец стрелец товарищу и хмуро заметил Тимофею: — Царские слуги в таком виде не ходят, олух.

И тут в воротах случился боярин Милославский, направлявшийся в Кремль.

   — Что случилось? — спросил он стрельца.

   — Да вот прибежал какой-то, рвётся в Кремль, кричит, у него царское ожерелье. А нам не велено.

   — Ожерелье? А ну покажь.

Тимофей показал, боярин протянул руку.

   — Дай-ка сюда.

   — Не дам.

   — Как это не дать? — выпучил глаза Милославский, возмущённый такой наглостью простолюдина. — Да ты знаешь, кто я?

   — Всё равно не дам. Я должен передать ожерелье царевне, а не всякому...

   — Это кто же «всякий»? — прищурился недобро Милославский и, увидев подходившего сотника со стрельцами, приказал:

   — А ну-ка, ребята, возьмите этого голубя.

Стрельцы тут же схватили Тимофея.

   — Отберите у него царское ожерелье, — повелел боярин.

Пройдзисвет, вместо того чтобы смиренно отдать это злосчастное ожерелье, стал сопротивляться, чем обозлил до крайности стрельцов. Один из них тюкнул алебардой упрямца по затылку, и тот потерял сознание. Теперь ожерелье забрали у обеспамятевшего легко, передали Милославскому. Тот узнал его.

   — И впрямь царицыно ожерелье.

   — А что с этим делать, боярин?

   — Оттащите к Сысою, он его отогреет кнутом.

И два стрельца потащили Тимофея к Сысою в Константиновский застенок. Притащили.

Подьячий, сидевший за столом, спросил:

   — По чьему веленью?

   — Боярин Милославский послал, — отвечал стрелец. — Отобрал у него царское ожерелье.

   — Украл, что ли?

   — Да вроде бы. Силодёром пришлось отбирать. Боярин велел Сысою погреть его кнутом для острастки.

Подошедший Сысой склонился над Тимофеем, покачал головой.

   — Его уж кто-то «отогрел», эвон вся голова в крови.

   — Так он не отдавал ожерелье-то, пришлось алебардой стукнуть, — оправдывался стрелец.

   — Ему уж кнут вряд ли понадобится, — подытожил опытный Сысой. — Хорошо если до ночи дотянет.

А меж тем боярин Милославский летел во дворец, придумывая, как бы подостойнее вручить ожерелье государю: ты вот на меня сердце держишь, а я тебе твоё ожерелье ворочаю, которое украл...

«Постой, постой, а кто ж украл-то? Как же я не спросил этого дурака, откуда оно у него оказалось? Почему он тащил его во дворец? Неужто эта дурёха Марфа обронила где?»