— А не забурчат бояре по этой статье, как это мой сын будет с простолюдином за одним столом сидеть?

   — Не забурчат, думаю. Вспомни, отче, как Владимир Святой в училище набирал, выли, как по покойникам. И думаю, поперву и бояре спешить не станут с отдачей детей. Но я тут вот предусмотрел: успешно оканчивающих Академию жаловать в приличные их разуму чины и получать за мудрость свою они будут особенное щедрое царское милосердие. А ведь, согласись, отче, ум не от родословной зависит? Другой хоть и Рюрикович, а туп как бревно, а иной из мизинных, а мудр, как Соломон[50].

   — Ты прав, государь. У тебя в Думе наполовину невеликого ума сидельцы, хотя и знатных родов.

   — Вот, вот. Начну раздавать должности лучшим выпускникам Академии, тогда пусть и побурчат долгобородые.

Спохватился Фёдор, что брякнул «долгобородые», да уж поздно, слово — не воробей. У патриарха эвон какая бородища-то. Но Иоаким глазом не моргнул и вида не подал, что на свой счёт принял.

   — Я бы хотел о блюстителе и учителях сказать, — заговорил патриарх. — Чтоб и блюститель Академии, и учителя, ему подчинённые, должны быть благочестивыми и от благочестивых родителей происходить.

   — Я с этим согласен, святый отче, — отвечал Фёдор, что-то помечая в своих бумагах.

   — А если прибудут учителя из греков, то допускать в Академию лишь тех, которые будут иметь от вселенских патриархов свидетельство о крепости их в нашей вере. Кроме того, и блюститель, и учителя должны целовать крест, что будут крепко и нерушимо содержать православную веру, защищая от всяких других вер и ересей. А за хулу на православие сжигать богохульников без всякого милосердия.

   — О-о, а не строго ли, святый отче?

   — Не строго, сын мой. Ересь огнём выжигать надо.

   — А если человек покается?

   — Всё едино из Академии изгоняться должен.

Проговорили патриарх и царь до позднего часа, обговаривая каждую статью, записывая её в полном изложении.

Фёдор старался не сердить старика, принимая почти все его замечания без оговорок. Даже когда Иоаким предложил сжигать еретические книги, Фёдор вынужден был согласиться, хотя знал, что патриарх к еретическим книгам относил и поэтику. Однако царь надеялся при подготовке устава к напечатанию опустить столь грозную сентенцию.

Когда патриарх ушёл, и пора было отправляться в опочивальню, куда после смерти жены Фёдор не очень-то стал торопиться, решил он написать ещё и грамоту, в которой хотел определить перечень наук для будущей Академии.

«...Как Соломон устроил семь училищ, так и я, царь Фёдор, подражая Соломону и древним греческим царям благочестивым, намерен устроить в Заиконоспасском монастыре храмы чином Академии и в оных сеяти семена мудрости, то есть науки гражданские и духовные, начиная от грамматики, пиитики, риторики, диалектики, философии разумительной, естественной и правной, даже до богословии учащей вещей божественных и совести очищения постановить. При том же и учению правосудия духовного и мирского и прочим всем свободным наукам, ими же целость Академии сиречь училищ, составляется быти».

С удовлетворением Фёдор поставил точку и собрался уже уходить, но вдруг стал рыться в листах, которые заполнял вместе с Иоакимом, и, найдя последний, приписал в конце: «За долговременную и ревностную службу в Академии учителям назначать пенсию» Подумав, добавил: «А Академии зваться Славяно-Греко-Латынской по языкам, кои в ней преподаваться будут».

В дверь заглянул Языков, сказал с укоризной:

   — Фёдор Алексеевич, уж скоро первые петухи закричат.

   — Ну и спал бы, Иван, чего беспокоишься.

   — Мне должность не позволяет. Даже вон Родимица завздыхалась, костями скрипит.

   — Ладно, ладно. Пойдём. Бери шандал дорогу светить.

   — асилий Васильевич, — говорил грустно государь. — В прошлой войне наша держава содержала без малого сто пятьдесят тысяч ратных людей, что для казны было, сам понимаешь, вельми тяжело. Тем более что траты наши не увенчались успехом на ратном поле. Я велел тебе ведать ратные дела и подумать о лучшем устроении войска и управлении им. Каковы успехи у тебя в этом?

   — Государь, я думаю, надо собрать выборных людей от всех городов — генералов, полковников рейтарских и пехотных — и с ними вместе подумать о лучшем устроении войска. У них есть хоть и худой, но боевой опыт, они на собственной шкуре убедились, сколь несовершенно нап1е воинство.

   — Собирай, Василий Васильевич, и с Богом за дело. Да вели привезти им всем разрядные книги.

   — А зачем они, государь?

   — А там увидим.

Князем Голицыным были разосланы грамоты во все города: предлагалось выбрать двух человек в ратном промысле искусных и отправить в Москву «для решения ратных дел по государеву указу и везти с собой разрядные книги».

Для столь высокого и важного собрания была уступлена Грановитая палата. Заседали несколько дней, и начали с разбора военных действий и обид, случившихся на поле брани.

   — Вы посмотрите на турского янычара, — шумел стрелецкий голова, — он едва ль не с детства наторён владеть оружием, в бою он чёртом вертится со своим ятаганом и только что зубами не кусается. А наш ополченец? Его только вчера от сохи взяли, он не знает, с какой стороны пищаль заряжается, а в руке ему удобней держать не саблю, но палку. Он неповоротлив как медведь. В бою не успеешь оглянуться, а уж янычар ему башку снёс. И добро б одному, а то ведь на одного турка мы пять или десять своих ратников тратим. При таком неравном размене мы никогда настоящей победы иметь не будем.

   — Верно, голова, — кричали с лавок полковники.

Командир сердюков, чуть не плача, жаловался:

   — Мой полк турки окружили, я шлю в соседний рейтарский полк к боярину гонца: «Выручай!» А он мне в ответ: кто ты такой, чтоб мной командовать, я, грит, Рюрикович, а ты? А я попович, до полковника верной службой дошёл, не знатностью.

   — Ну и что дале-то? — спросил Голицын.

   — Что дале? Прорывались сами, и пока прорывались, половину сердюков положили. А рейтары стояли и смотрели.

   — И не пособили?

   — А зачем им пособлять? Рюрикович не приказывал.

Кряхтел князь Голицын, головой досадливо вертел, что-то писал на бумаге.

На следующий день начал собрание с зачтения грамоты государевой:

   — «Ведомо великому государю учинилось, что в прошедших воинских бранях, будучи на боях с государевыми ратными людьми, неприятель показал новые в ратных делах вымыслы, которыми чинил промысел над государевыми ратными людьми, для этих нововымышпенных неприятельских хитростей надобно сделать в государских ратях рассмотрение и лучшее устроение, чтобы иметь нам в войне против неприятелей пристойную осторожность и охранение и чтоб прежнее бывшее воинское устроение, оказавшееся на боях не прибыльно, переменить на лучшее».

Воинские начальники внимательно выслушали царскую грамоту Голицын, окончив чтение, обвёл собрание внимательным взором:

   — Государь указал нам желаемое направление воинского устроения и ждёт наших предложений. Кроме того, государь приказал сдать разрядные книги, которые вы привезли с собой.

Во второй день были составлены списки, в которых служилые люди были расписаны по ротам в ротмистры и поручики изо всех родов и чинов, а не только из знатных. Было решено просить государя утвердить эти списки. А к ним была приложена челобитная государю от выборных: «Великий государь Великой, Малой и Белой Руси самодержец, по твоему указу наши дети и сродники, и однополчане написаны в ротмистры и поручики, а Трубецких, Одоевских, Куракиных, Репниных, Шеиных, Троекуровых, Лобановых-Ростовских, Ромодановских и других родов в те чины никого теперь не написано, потому что за малыми детьми они не годны к службе. Так мы, выборные люди, опасаемся, чтоб от тех вышеописанных и от других родов не было нам и родам нашим укоризны и попрёку. И для совершенной в ратных и посольских делах прибыли и лучшего устроения указал бы великий государь всем боярам, окольничим, думным и ближним людям на Москве и в других городах у ратных дел быть между собою без мест, где кому великий государь укажет. И впредь никому ни с кем разрядом и местами не считаться, чтоб от тех случаев в ратных и всяких делах помешки б не было».