— И всё?

   — И всё.

   — Чёрт подери! — рявкнул опять Тяпкин на родном и тут же перешёл на умеренный местный: — Скажи Ахмет-аге, договор готов. Понимаешь, го-тов. В нём учтены все пожелания хана. И вот тебе за это!.. — Тяпкин вынул из кармана монету и запустил её вверх. — Поймал?

   — Поймал, — отвечал сторож, и сразу услужливо: — Всё исполню, господин.

   — Давно бы так, — проворчал Тяпкин по-русски; вероятно, сие относилось к нему самому, а не к сторожу.

И действительно, всё пошло как надо. Сторож явился с верёвочной лестницей, бросил конец её в яму.

   — Вылезайте, Ахмет-ага разрешил, сказал, хан ждёт вас.

   — Я первый, — поспешил Тяпкин. — Первым летел сюда и первым пойду отсюда.

Никто не возражал, а Семён даже и хихикнул, что нисколько не обидело Василия Михайловича, а даже подвигло на шутливый тон:

   — Эх-ма-а, в тюрьме — не дома-а, — и полез наверх.

Хан встретил освобождённых из ямы вполне доброжелательно.

   — Все здоровы ли?

   — Все здоровы, ханское величество, — бодро отвечал Тяпкин.

   — Ну где ж ваш договор?

   — Здесь, — шлёпнул Тяпкин себя по голове. — Читать?

   — Читай, — улыбнулся Мурад-Гирей.

Тяпкин без запинки, обстоятельно и чётко «прочёл» договор. Во время «чтения» хан поощрительно кивал головой, а когда Тяпкин кончил, сказал удовлетворённо:

   — Ну вот, это другое дело. Видишь, господин Тяпкин, сколь полезной оказалась яма. Будь вы на воле, разве б вы так преуспели в составлении договора.

   — Разумеется, нет, ваше ханское величество, — легко согласился Тяпкин. — Яма оказалась весьма полезной.

   — Значит, не обижаетесь на меня?

   — Нет. Разве за науку обижаются.

Мурад-Гирей рассмеялся добродушно:

   — Ну что ж, договор у тебя в голове, но, наверное, не совсем удобно было бы посылать к султану твою голову. А?

   — Разумеется, ваше ханское величество, — подхватил Тяпкин злую шутку повелителя. — И тяжела и неудобна для гонца. То ли дело пакет, сунул за пазуху и скачи.

   — Ну что ж. Садитесь, пишите договор, а я отправлю его султану. Будет пригоден — подпишем по возвращении гонца.

   — А разве нельзя без посылки к султану? — сразу потух и посерьёзнел Тяпкин, понимавший сколь долгим будет это предприятие.

   — Нельзя, господин Тяпкин. Султан мой господин и шертную грамоту он должен обязательно посмотреть и утвердить. Он утвердит, и я подпишу согласно его воле.

   — Ну что ж делать, — вздохнул Тяпкин, взглянув на своих помощников. — Идёмте, будем писать.

   — А может, сначала поели бы, — напомнил хан и, вдруг прищурясь, спросил вкрадчиво: — А то, может, сыты уже?

   — Как зимние волки, хан, — нашёлся Тяпкин. — Вели покормить, да хорошенько.

   — Велю. — Мурад-Гирей хлопнул в ладоши и приказал вошедшему слуге: — Накормите царских послов.

Попытки государя примирить гетмана и кошевого не имели успеха. Это расстраивало Фёдора Алексеевича.

   — Оба клянутся мне в верности, а меж собой поладить не могут.

   — И не поладят, государь, — говорил Голицын. — Кошку с собакой мир не берёт.

   — Но ведь так недолго перессорить казаков, запорожцев с городовыми казаками. Только нам этого не хватало! Думал, отзовём Дорошенко и там утихнет. Ан нет, пуще прежнего разгорается. Кстати, Василий Васильевич, что с Дорошенко? Ты посылал к нему с предложением воеводства?

   — Да, я посылал к нему дьяка Бобинина.

   — Ну и что?

   — Ну, он ему объявил, как ты велел: из-за того, что на Москве он скудость терпит, ехать ему воеводой в Устюг Великий.

   — А что Дорошенко?

   — Дорошенко, узнав, что до Устюга шестьсот вёрст, не захотел туда ехать.

   — Вот те раз. Я думал, он обрадуется.

   — Привередлив гетман оказался, переборлив.

   — Но чем он отказ объясняет?

   — Говорит, что если в Малороссии узнают о его отъезде в Устюг, то подумают, что отправлен он в ссылку и оттого произойдёт там шатание в народе. Вон, мол, Яненко с Хмельницким изменили государю.

   — А при чём тут Яненко с Хмельницким?

   — Как при чём? Они же родня Дорошенко. Вот он и припугивает нас этим. Неужто не ясно, государь? Мол, отправите меня в Устюг и вся Малороссия вам изменит.

   — Ну что-то ты, Василий Васильевич, намудрил. Я ведь хотел для него лучше сделать, не хуже. Ему ведь теснота и скудость в Москве. Может, что-то поближе предложить?

   — Ближние города все воевод имеют.

   — Иван Андреевич, — обратился царь к Хованскому, — где ещё место воеводское свободное?

   — Вятка, государь, не имеет воеводы, — с готовностью отозвался Хованский. — Гетману это, пожалуй, подойдёт, хотя тоже неблизко.

   — Вот и славно. Василий Васильевич, пошли опять к Дорошенко Бобинина, пусть уговорит. Пусть он забирает всю родню, кого пожелает, и едет в Вятку. Да пусть указ о его назначении везде объявят, во всех городах, и с Красного крыльца. Чем больше людей о том услышат, тем менее слухов нелепых будет. И пусть Бобинин объяснит ему, что мы его не в опалу, а на честь посылаем. Чем быть отставленным гетманом, лучше действующим воеводой стать.

   — Хорошо, государь. А что с кошевым-то станем делать? Его впору за караул брать.

   — Ни-ни-ни. Ни в коем случае, Василий Васильевич. Этим мы Сечь разворошим, раздразним. Новую разинщину хочешь? Я по-человечески Серко понимаю, он обижен Москвой, Сибирью, хоть и недолго там был. Это не забывается. Жаль, такого умного человека от себя отвратили.

   — Что ж нам делать с этим «умным человеком», государь?

   — А ничего.

   — Но гетман пишет, что он в открытую сносится с королём.

   — Ну и что? С королём у нас перемирие, пусть сносится. Гетмана за донос поблагодари, но Серко не трогай. Худой мир лучше доброй ссоры, Василий Васильевич. Кошевого Серко Ивана Дмитриевича я запрещаю трогать.

   — Хорошо, государь. Оставим, пусть ворует.

И хотя последними словами Голицын как бы попрекал государя за мягкость, Фёдор Алексеевич сделал вид, что не заметил этого.

   — Теперь, господа бояре, что я хотел сказать. Ныне, поймав на татьбе-воровстве несчастного, мы отсекаем ему то руку, то пальцы, а то и ногу, теша себя мыслью, что, мол, зло наказали.

   — А что, нам с татем целоваться, чё ли? — выскочил, как всегда Тараруй.

Царь, оставив реплику Хованского без внимания, продолжал:

   — ...А того помыслить не желаем, что, отрубив человеку руку, мы лишаем его возможности трудиться, а оставшейся целой рукой он может заняться лишь прежним своим ремеслом — татьбой. Разве в этом корысть государева: множить воров, татей и бездельников?

   — Очень разумно, государь, — сказал Одоевский, и остальные бояре закивали согласно головами.

   — Так вот, я повелеваю отныне членоотсечение отменить на Руси раз и навсегда.

   — Но, государь, — поднялся Милославский, — ежели так рассуждать, то Разину голову напрасно, выходит, отрубили?

   — Ты, Иван Михайлович, путаешь Божий дар с яишницей.

Дума захихикала дружно, все знали, что после женитьбы государя Милославский в немилость попал и над ним не грех и посмеяться.

   — Разин был злодей из злодеев, — продолжал Фёдор, — убивец многажды, за что и лёг на плаху вполне заслуженно. А я веду речь о татях, укравших однажды и попавшихся. Может, я не прав, так пусть скажет кто из Думы.

   — Прав ты, прав, государь, — опять закивали думцы дружно, затрясли бородами.

   — Отсекая руку, мы человека увечим, делаем неспособным к труду, он поневоле становится дармоедом, нахлебником, немогущим даже себя прокормить.

   — Так, государь, истинно так, — неслось с думских лавок.

Фёдор взглянул на подьячего, уже умакнувшего перо, приказал:

   — Пиши. «Которые воры объявятся в первой или двух татьбах, тех воров, пытав и учиня им наказание, ссылать в Сибирь на вечное житьё на пашню, а казни им не чинить, рук и ног и двух перстов не сечь, ссылать с жёнами и детьми, которые дети будут трёх лет и ниже, а которые больше трёх лет, тех не ссылать».