Иван Михайлович пошёл к сёстрам царя, они с полуслова поняли дядю. Софья Алексеевна пообещала:

   — Уломаем, Иван Михайлович, братца. Не беспокойся, утвердит боярский приговор. Никуда не денется.

И вечером в верхней горнице сестрицы навалились на братца:

   — Федя, ты молод и не понимаешь, чем это грозит.

   — Будь жив отец, разве бы он не послушал бояр. В Думе ведь не все дураки. Фёдор.

   — Но я не хочу с крови начинать, — отбивался юный Царь. — Как я потом Наталье Кирилловне в глаза смотреть стану, если её единокровного брата казню?

   — А что делать, Федя? Ты царь и себя должен беречь, несмотря ни на какие жертвы.

   — Вы что из меня второго Святополка Окаянного[19] хотите сотворить? Не выйдет, Софья. Марфа[20], Дуня, разве я не прав?

Марфа с Евдокией пожимали плечами, кивали на старшую сестру — Софью, мы, мол, как она.

Недооценила Софья Алексеевна своего брага, которого за глаза «дохликом» звала из-за его беспрерывных болезней. Он уж с четырнадцати лет ходил, опираясь на палку. Но в этом неожиданно завязавшемся семейном споре упёрся накрепко.

   — Казни над Иваном Нарышкиным не быть! Пока я жив, не быть! — И даже палкой своей пристукнул.

Кое-как согласился он на ссылку, да и то на недалёкую, не дальше Рязани, хотя Софья настаивала на Сибири или на худой конец на Пустозерске.

Но Милославский с думным дьяком Ларионом Ивановым составили приговор так, что в нём были оставлены и пытки и казнь смертью.

   — Пусть Ивашка подрожит со страху малость, — говорил Милославский. — А ты створи после этого долгую вымолчку, дабы он в порты наложил. И лишь после прочтёшь ему государеву милость со ссылкой в Рязань в Ряский город.

Иван Кириллович Нарышкин сразу догадался, когда, воротившись к карете, не застал своего держальника на месте, что подкоп идёт под него. И поэтому не удивился, когда за ним явились стрельцы во главе с сотником и повели его в Кремль к Грановитой палате.

   — По чьему велению? — спросил сотника Иван Кириллович.

   — Повелел сие князь Долгорукий по указанию государя.

«Врёт, сукин сын, — подумал Нарышкин. — Скорее всего государь и не знает об этом». Но сопротивляться не стал, зная, что этим можно лишь усугубить вину. Какую? Он ещё не знал, но уже догадывался что вины ему придуманы.

«Ничего, сестра не даст в великую обиду, чай, всё ж царица».

И вот он в окружении стрельцов у крыльца Грановитой палаты. Из палаты вышел «старый хрыч» Долгорукий Юрий Алексеевич и с ним дьяк Иванов с трубкой пергамента в правой руке.

Долгорукий хорошо знал Нарышкина, но дабы всё выглядело пострашнее, начал с вопроса:

   — Это ты есть Ивашка Нарышкин?

   — Да, — отвечал арестованный. — Я есть боярин Иван Кириллович Нарышкин.

   — Отныне ты не боярин, а злодей. — И, полуобернувшись к Иванову, сказал: — Читай, дьяк, приговор.

Тот, развернув длинный лист пергамента, начал громко с подвывом перечислять вины Нарышкина, которые Иван Михайлович Милославский в пытошной калёными клёшами навытягивал с несчастного лекаря Давыдки и Ивашки Орла, те самые вины, в которые так и не поверил Фёдор Алексеевич. Когда после перечисления вин дошло до приговора, голос дьяка стал громче и грознее:

   — …И великий государь указал и бояре приговорили за такие свои страшные вины и воровство тебя бить кнутом и огнём и клещами жечь и смертию казнить.

Дьяк умолк и поднял глаза от пергамента дабы насладиться действием этих слов на слушателей. Над площадью нависла жуткая тишина, и даже казалось, что и воронье притихло.

Боярин Милославский верно рассчитал: хотя Иван Нарышкин в порты не наложил, но испытал страшные мгновения в жизни своей.

«Смертью казнить... Что же Наталья-то? Как же она? Неужто конец? И за что?»

А дьяк прокашлялся, помедлил ещё сколько мог и закончил:

   — Но великий государь тебя жалует, вместо смерти велел тебе дать живот и указал тебя в ссылку сослать на Рязань в Ряский город и быть тебе там за приставом до смерти живота своего.

И тут Нарышкин почувствовал, как закружилась у него голова, и он невольно цапнулся рукой за плечо сотника. Тот обернулся:

   — Ты чего, Иван Кириллович?

   — Так. Ничего, — отвечал Нарышкин, почувствовав во рту знойную сухость. — Навешали на меня всех бешеных собак. Небось закачаешься.

Сотник промолчал, не высказав ни сочувствия, ни осуждения Его дело было исполнить приказ начальника Стрелецкого приказа князя Долгорукого: взять за караул Ивана Нарышкина. Он его и исполнил. Буде завтра Нарышкин начальником, он и его приказ исполнит. А то, что сие вполне возможно, сотник хорошо знает, не первый год при Кремле служит, всякого повидал. Поэтому, беря за караул кого из знатных, он с ними всегда ровен и не злобен, а ну как завтра этот арестованный опять на самый верх взмоет. А уж брата-то царицыного наверняка сие рано или поздно ожидает. Зачем же злобиться на него, унижать? Надо и себе о грядущем место сохранить, хотя бы и сотницкое.

Оно хотя и считалось, что с 1654 года Украина воссоединилась с Россией[21] благодаря усилиям Богдана Хмельницкого, но воссоединение это было скорее на бумаге, а сам герой через три года после этою умер[22] от беспробудного пьянства, не однажды пожалев о содеянном. Просто вынудили его к тому обстоятельства, но никах не любовь к Москве. И во всю жизнь его бурно авантюрную если и бывали у него крепкие союзы, то более с татарами и султаном. Именно их конница помогла ему в знаменитых битвах при Жёлтых Водах и Крутой Балке[23].

И государю Фёдору Алексеевичу досталось нелёгкое украинское наследство, где до настоящего воссоединения, тем более умиротворения, было ещё далеко. В Чигирине на Правобережье сидел гетман Дорошенко Пётр Дорофеевич[24], в Батурине — гетман Самойлович Иван Самойлович[25]. И если последний добился булавы с помощью Москвы и старался служить ей верно и прилежно, то Дорошенко десять лет назад был избран казаками, Москве мало был чем обязан. Хотя в письмах своих государю клялся в верности и приязни, но почти беспрерывно пересылался с крымцами и султаном.

В Москве знали об этом, не без помощи Самойловича, а потому в будущем видели Украину под одной булавой. В Сечи маячила уже и третья булава — кошевой атаман Иван Серко[26], тоже на словах клявшийся в верности Москве, а на деле искавший покровительства Крыма. Оно и понятно: Москва эвон где, а Крым под боком и у него разрешения даже на рыбную ловлю надо спрашивать. А что возьмёшь с Москвы? Обещания.

Но и это ещё не всё. Украину считает кровно своей Польша, во всяком случае Правобережье это уж ихо, «ляцкое», хотя ещё не забыто крестьянское восстание против шляхты, вылившееся в жуткую резню, когда убивали даже за польское платье, убивали тысячами без разбора, от новорождённых до стариков. И с того времени Правобережье всё ещё впусте пребывает, жутко полякам осваивать землю, пропитанную кровью их единоверцев. Даже Киев — матерь городов русских — по Андрусовскому трактату должен стать польским[27]. Но Москва никогда его не отдаст (это Киев-то!), и поляки столь обессилены войной с Турцией, что не могут потребовать оговорённого в Андрусове. Не до жиру — быть бы живу.

И Турция тоже требует свой кус от Украины, ни много ни мало Правобережье от Днестра до Белой Церкви. Проглотила Подолию (откусила от Польши) и теперь рвёт Украину.